Денис быстро собрался. Мы вышли. Лишь тогда он спросил — что за дело?
— Нужно Людку пвоучить, она пведательница, — выпалил Фимка.
Денис теперь глядел только на меня. Ситуация сложилась идиотская. Товарищи вроде бы охраняли мои интересы, заботились. А я? Не хотелось мне идти ни на какие танцы, я бы лучше домой убежал. Но… вдруг осмеют? И я неопределенно сказал:
— Поглядим… чего там.
Потом я отстал. Шел сзади всех и думал: «Людка предательница?.. Не знаю, не знаю. Но я-то предатель, это точно. Потому что бесхарактерный я… Нужно вернуться и остальных вернуть!»
Все я понимал отлично, но продолжал шагать к танцплощадке…
Чем ближе мы подходили к парку, тем оглушительней гремел духовой оркестр. Сквозь деревья просматривался деревянный помост, на нем люди яростно отбивали румбу. Мы прибавили шагу, но румба оборвалась.
Музыканты встали. Перерыв.
— Это ничего, — успокоил Фимка, — сейчас начнут пластинки квутить.
И действительно: зашипела пластинка, заиграла скрипочка. И роскошное танго тревожно тронуло мое сердце.
В эту минуту я увидел Людмилу. Рядом с ней Ольга Якименко и Лилька Бруно. А возле них стоял летчик — смеялся, рассказывал что-то веселое, жестикулировал. Он, судя по всему, был общительным парнем.
Не то, что я. Я иногда лишь бываю таким. Порою же — и слова не выжмешь. Какая-то неуравновешенность, что ли?..
— Во, посмотви! — Фимка толкнул меня в бок. — Сейчас он ее потянет танцевать.
Они и в самом деле взошли на помост, отвоевав у танцующих небольшое пространство. Летчик смотрел вверх, на черный раструб, ловил каждое слово популярного танго:
Отчего, ты спросишь, я всегда в печали.Слезы, подступая, льются через край?..
Утесов на этот раз особенно старался. Трогательно и зовуще звучал его голос.
Для того, кто любит, трудных нет загадок,Для того, кто любит, все они просты.
«Как бы не так!» — отметил я про себя. «Когда влюбляешься, как раз и начинаются эти загадки-загадочки…» Будто и не я подумал, а кто-то другой во мне. Ведь мы тогда слово «любовь» произносили редко. Говорили: «Колька бегает за Светкой». Иногда вместо «бегает», говорили «дружит», «втрескался».
Я продолжал наблюдать за темно-синей пилоткой. Хорошо еще, парень высокий… Хорошо? Может, хорошо, что красивый к тому же? Впрочем, любой молодой человек в военной форме красив…
А Людка, кажется, нас заметила. Ну да! Сперва чуть растерялась, но тут же начала говорить что-то своему партнеру, быстро-быстро. И в нашу сторону уже не смотрела, хотя теперь нас отделяли несколько метров.
«Ах, так? — подумал я. — Ну ладно же!» Я забыл о своих недавних сомнениях. Пришел? И правильно сделал! Грубые слова просились на язык, приходилось даже сдерживаться. Между тем Борька принял воинственную позу, поплевал на ладони: «Э-эх, руки сегодня чешутся». Денис стоял, как и раньше, спокойно, грудь колесом, на голову выше других. Он был сейчас похож не просто на студента, а на студента института физкультуры.
Когда Людка и летчик приблизились к нам, я сказал своим приятелям. Но довольно громко, чтоб услышали и окружающие:
— Подумаешь! Лейтенант! Посмотрим, кто раньше генералом будет!
Фимка Соколов смотрел на меня уважительно, как на памятник. Он взбил, как подушку, ватные плечи моего пиджачка (тогда у всех были ватные). А Борис продолжал поплевывать на ладони и свирепо щуриться.
У летчика чуть сошлись белесые, выжженные солнцем брови. Наверное, он догадался обо всем и подумал, не будет ли тут скандала? Виноват, не виноват, а военному скандал ни к чему.
Несколько недель назад здесь же, на танцах, произошел дикий случай. Пьяный Степка Бабаевский, из десятой школы, порезал бритвой двух человек. Ну, Бабаевский — отъявленный бандит, он свое получит. Между нами ничего общего.
И все же… все же о таких, как мы, постоянно говорят: «Опасный возраст». Нам самим порой смешно. Но факт остается фактом.
Лейтенант и Людка сошли с помоста. Он еще несколько минут постоял рядом с девчатами, потом исчез. Я даже глазам не поверил. Куда же он? Неужели испугался?.. Внезапно, вынырнув из толпы, летчик прошел перед нами. Очень спокойно и независимо. Как бы подчеркивая, что никого на свете не боится. Вот так поступать, по-моему, не надо.
Я с трудом сдерживал ехидную улыбку — именно ехидную. Значит, он все же сдрейфил малость, забеспокоился. Чудак. На его месте я бы сейчас, назло всем, танцевал и танцевал.
Драки боится? Не знаю… Когда я был в младших классах, я постоянно дрался с Володькой из соседнего двора. Силы у нас были равные. И каждый знал, что должен получить свою ежедневную порцию тумаков.
Володька лез первый, задирался. Ни за что, ни про что. Разойдешься бывало — и перестаешь замечать град ударов. А начинать всегда было тягостно. Злости нет. Она появлялась позже.
Может быть, и у летчика так? Да к тому же, форма командирская на нем. Она обязывает… А я? А хлопцы? Без причины налететь с кулаками на человека мы бы не смогли. Это точно. И опять же — форма. Петлицы, кубики, звездочки на пилотке. Уважение к ней у нас беспредельное.
Борис Костылин хотел пойти за летчиком — поговорить, что ли? Я успел удержать. Какие тут, к черту, могут быть «выяснения отношений»? Глупости.
А Фимка ухмыльнулся вслед:
— Дождя испугался?
Дождь, действительно, стал накрапывать. Редкий, словно шарики мягкого металла падают в пыль. Даже, кажется, шипят…
Затем дождь хлынул самоуверенно, широко. Мы бросились в гущину деревьев, полскамейки заняли там. Уголок наш быстро обрастал людьми. Снизу я смотрел на фонари. Обычного хоровода мотыльков под ними не было. Успели спрятаться.
А желтый конус под фонарями был тонко разлинован стремительными струйками. И тут я почувствовал — капли текут за ворот.
Мы сделали короткую перебежку и очутились под деревянным грибком. Кое-как втиснулись в гущу таких же промокших, как сами. Отсюда хорошо видно сцену, где сидят музыканты. По-моему, и Людкин летчик на сцене. Тоже мне, артист.
Золотистое чудо
Утро было по-летнему горячим, но оно еще не успело стереть следы ночного дождя. Лужи — круглые, продолговатые — бестревожно синели повсюду. Воздух тоже был спокоен: ни малейшего ветерка.
Первыми высохли крыши. Я это почувствовал сразу же, как только ступил на красную ребристую кровлю. Сделал несколько шагов — и остановился у края.
Жаль, что наш домик одноэтажный: многого не увидишь. Но я, собственно, не для наблюдения сюда залез. Нужно привести в порядок свои вымокшие туфли, почистить их зубным порошком.
Крыша — самое удобное место для этого. Тут они в два счета высохнут. А потом — надеть, потопать: порошок отряхнется белым веселым облачком. И порядок! На все ухлопаешь минут двадцать — тридцать.
Но коль скоро я очутился здесь, надо сперва посмотреть, что делается на улице. Полез кверху: у нас крыша не плоская, покатая. Прилег.
Деревья, омытые ливнем, стали яркими, чистыми. Листья блестели глянцевито. Если смотреть вдоль улицы, зелень кажется вытянутой в две линейки. А там, дальше, две линейки как бы сходятся в одну. Улица впадает в сад. А за садом — рукой подать — река.
Часто, взобравшись сюда, я поднимался на цыпочки. Казалось, еще немного — и я увижу Днепр. Но сейчас я на цыпочки не поднимался, потому что смотрел в другую сторону. На Людкин дом. Его прекрасно видно.
Вот если бы еще разглядеть, что во дворе делается! Возможно, Людка тоже туфли сушит. Как-никак в одной дождевой луже плавали.
Вчера с ребятами мы стояли довольно долго под грибком. Наверное, больше часа. Пели песни, рассказывали анекдоты. А дождь все не переставал.
По одному, группами люди покидали спасительное место: не до утра же дежурить. Стало просторно, но и немного тревожно: сильнее погромыхивало.
— Нет ему конца и квая, — Фимка чуть высунулся из-под грибка.
— Смелее, смелее! — прикрикнул Борис… и вытолкнул Фимку.
Соколов заскользил по глине, но успел ухватиться за Борькину штанину, стал мстительно тянуть ее. Тот, не будь дурак, вцепился в мою рубаху. Мы втроем оказались под ливнем, и через несколько секунд — хоть выжимай нас.
В это время Денис закричал:
— Расступитесь! — И когда окружающие расступились, добавил: — Не желаю один оставаться в засушливом месте.
Он сделал гигантский шаг из-под навеса:
— Мамочки! Держите меня! — Дождь шомполами бил по его широкой спине.
Теперь терять нам было нечего и мы строевым затопали по лужам.
— Взять ножку! — командовал Денис. — Костылин, запевай…
С песней вышли мы к центру. Из окон углового дома лился спокойный уютный свет.
— Ховошо им там на суше, под абажувиком!
