Все это рассказал дедушка перед смертью своим детям и внукам. Похоронили его возле утеса, чтобы душе было легче перескочить в камень. И теперь всяк из веселоозерцев, идет ли пешком, едет ли на оленях, плывет ли в лодке мимо «дедушки», обязательно оставляет ему какую-нибудь жертву: рога, лепешку хлеба, щепоть соли… Кто не оставит, тому не будет удачи.
Немного погодя Фома остановился у другого камня, похожего на согбенную старуху.
— Это — наша «бабушка», жена «дедушки», — сказал он и положил возле камня большой лоскут оленьей шкуры. — Пусть починит себе обутки. Чай, истрепались. Она ведь ходит к дедушке в гости, а дорога вон какая каменистая.
Солдат спросил, почему «дедушке» Фома положил оленьи рога, тоже с каким-то смыслом?
— Пусть сделает стрелы. «Дедушка» — большой охотник.
…Едва отъехали от «бабушки», как нежданно-негаданно повстречался Колян.
— Ты зачем? — удивился и встревожился Фома: от него был наказ и сыну, и дочери, и всем веселоозерцам как можно быстрей ехать к далекому озеру.
Солдат, наоборот, обрадовался:
— Есть двое. Бог даст, наберу с десяток. А ну, вертайся, парень! — и пересел к нему.
Колян начал объяснять отцу, что ничего худого не случилось, он просто-напросто передумал. Он…
— Говори по-русски! — крикнул солдат.
— Зачем по-русски? — сказал Фома. — Я — лопарь и Колян — лопарь.
— Чтоб понятно было.
— Нам понятно.
— И мне чтоб. По-своему черт знает до чего долопочетесь. Может, меня убить ладите. Так что… — Солдат погрозил кулаком. — Запомни!
Колян замолчал. И он и отец, как и все лопари, немножко умели балакать по-русски, но в том положении это не годилось. Надо было придумать какую-то хитрость. Коляну помог отец. Он был мастер на всякие хитрости, учился этому и у людей, и у зверей, и у птиц.
— Кричи, Колян, громче, будто ругаешь оленей! — крикнул он по-лопарски, сердито одергивая сбрую на своей упряжке.
И так, на ходу, делая вид, что погоняет упряжку, Колян рассказал отцу, что свой груз он переложил к сестре, у него только шалаш да постель.
— Зачем? — крикнул отец.
— Ты вернись. Солдата отвезу я. Тебя на дороге заставят работать, а меня отпустят. Я — маленький. Мотя ждет в лесу.
— Говори по-русски! — командовал солдат.
— Я гоню олешков. Они не понимают по-русски, — отзывался Колян.
— А если тебя не отпустят? — еще крикнул отец.
— Убегу-у-у, — откликнулся сын.
«Коляну скоро будет пятнадцать зим. Он уже, как взрослый, пасет оленей, обучает их возить нарты, уже добывал лис, волков, умеет ловить всякую рыбу. Неужели такой парень не убежит с постройки? Убежит».
Подумав так, Фома крикнул:
— Прощай, Колян! Прощай, мой сын!
— Прощай, отец!
— Вертайся скорей!
— Ладно-о… Ги-го-ге!.. Поехали-и…
3
Олени высоко и быстро вскидывали длинные тонкие ноги с широкими мохнатыми копытами. От них в лица едущих летели твердые, секущие брызги снега.
Солдату казалось, что его кружат по одному месту, он видит все одну картину: по обе стороны нарты навстречу ей несется снежная равнина с редкими кривыми березками, с частыми темными камнями, с безлистым кустарником, где не поймешь, что смородинник, что ивняк, что рябинник. И везде тени, тени, при полном ярком месяце такие резкие, что не отличишь, где деревья и камни, а где их тени.
За равниной, испятнанной деревьями, камнями, тенями, — совершенно белая равнина мерзлого озера. В него, под лед, бежит незамерзшая, шумная речка. Она такая вертлявая, такая прыткая, с таким азартом прыгает в тесноте донных и береговых валунов, что нет мороза, который бы мог сковать ее.
И снова равнина пестрая, за ней равнина белая, снова преграждает путь талая, не знающая покоя речка. Солдат был вроде неграмотного, которому все страницы книги представляются одинаковыми.
Колян же в этом однообразии видел бесконечное разнообразие; у каждого камня, похожего на сотни других, что-нибудь свое, отличительное: выступы, бородавки, посадку… По этим будто бы одинаковым камням, деревьям, перелескам Колян выбирал дорогу. Он раза два-три ездил по этим местам, и отец показывал ему дорожные приметы: камень лисы, возле которого когда-то попала в капкан лиса, камень убитого оленя, лес, горевший по вине охотника Тимошки и прозванный «пожар-Тимошка».
Двух-трех поездок Коляну вполне довольно, чтобы запомнить любую дорогу.
Наконец и солдат заметил перемену — вторая упряжка, бежавшая позади, вдруг затерялась среди кустов и теней.
— Остановись! — приказал он Коляну. — Где отец?
— Там. — Парнишка неопределенно махнул рукой.
— Знаю без тебя, что там. Почему не здесь? Давай будем ждать!
— Можно, — согласился Колян.
Олени копытили снег, разыскивая под ним ягель. Солдат прыгал и хлопал рука об руку, чтобы выгнать мороз, забравшийся к нему под шинель, в валенки и варежки. Колин играл с собакой. Ждали так с полчаса. Фома не показывался, а солдат не мог вернуть тепло в свое иззябшее тело.
— Скоро ли догонит нас старик? — спросил он.
— Не знаю. Может, никогда не догонит, — ответил Колян.
— Как так?
— Он, может, убежал, может, заблудился.
— Ну, и сторонушка: завезут прямо в ад и не заметишь. — Солдат выругался. — Чего ж меня-то морозишь, если старик сбежал! Гони скорей!
— Можно, — согласился Колян.
Нарта снова помчалась, огибая перелески, отдельные деревья, заросли кустарников, валуны. Временами она выписывала такие прихотливые и неожиданные завилоны, что солдат, чтобы не вылететь из нее, схватывался за Коляна.
Полный изжелта-синий месяц неторопливо свершал свой небесный путь. Ночь длинна, и он успеет обойти все небо. Когда выглянет на несколько минут солнце, он побледнеет и будет еле заметен, как маленький неясный кусочек облака, а потухнет солнце, и он, опять яркий, полный пойдет по небесному простору, заливая землю щедрым, почти солнечным светом, радуя Коляна и оленей, что все — деревья, камни, кусты, снежные заструги и полыньи на полузамерзших речках — отчетливо видно и ехать можно без опаски.
Сверху падал мелкий, реденький снежок. Сквозь него Коляну казалось, что месяц постоянно меняется в лице — то вытянет его наподобие гусиного яйца, то сделает совсем круглым, — похоже, что ему весело, и он смеется.
Опытные, сильные олени бежали резво, без управления и понуканья. Коляну совсем нечего было делать, стало скучно, и он начал складывать песню:
Я еду один среди ночи,Везу злого и глупого солдата.Глупый-преглупый солдат:Не знает даже того,Что гнать надо сзади,И уселся на передние санки.И вот отец мой вернулся к соседям,К дочери своей красавице Моте.
Путь далек, можно тысячу раз повторить эту песню, и Колян поет, сильно растягивая слова. Песня похожа на горький, захлебывающийся плач, а, пожалуй, еще больше на волчий вой.
Задремавший под скрип и свист полозьев, солдат очнулся на крутом повороте и по солдатской привычке скомандовал:
— Кричи по-русски!
— Я пою, — отозвался Колян.
— Пой по-русски!
— Я плачу, — добавил Колян.
— Плачь по-русски! — Потом солдат плюнул: — Тьфу! Совсем зарапортовался.
Он уже несколько лет в армии: три года отбарабанил на действительной службе, больше полугода на фронте, второй год на Севере конвоирует осужденных, военнопленных, исполняет всякие поручения. И все годы десятки-сотни раз в день то кричат ему, то кричит он: «Встать! Смирно-о! Молчать, слушать мою команду! Левое плечо вперед! Шагом… арш! Ать-два!.. Ать-два!..» И так привык гавкать, что впору сажать на цепь вместо дворового пса, совсем разучился говорить по-человечески. Мерзко!
— О чем поешь? — спросил солдат миролюбиво.
— Пою, что вижу.
— Пой-пой, я послушаю. Сам я давно не певал, перезабыл все песни. В армии-то и поют по приказу, по команде. Какое же это пенье, больше похоже, что не поют, а рубят дрова. Вот ругаться дюже насобачился.
Ехали дальше. Солдат спал. Колян то гикал на оленей, то придумывал песню:
Солдат крепко спит,А месяц падает за черту и смеется.Он всю ночь смеялся над глупым солдатом.Я вижу впереди гладкое снежное место.Нет на нем ни дерева, ни камня, ни кусточка.Это Ловозеро.
Начался крутой спуск к озеру. Нарта в своем неудержимом беге подталкивала оленей в ноги, а те убегали со всей быстротой, данной им. Вихрь ледяного снега сек лицо Коляна, бился в глаза.
Колян любил такие спуски, когда на каждом шагу нарта могла перекувырнуться; любил одним движением хорея проводить ее меж камней, менять направление, останавливать на всем бегу.
