Когда через полгода знакомства жена родила ему сынишку, Святкин подумал, что был неплохим спринтером. Но спорт остался в прошлом, а в настоящем была семья, которая гарантировала быт и уют, регулярное питание и облегчавшие чресла гигиенические процедуры. Семья сделала его жизнь стабильной, даже немного скучной. Работа – дом, а между ними СМС, извещающие об очередном поступлении средств на банковский счет.
Очень скоро шеф получил новое назначение – губернатором в недалекий регион, куда бывший экс-чемпион, а ныне чиновник, вслед за ним въехал на белой служебной «Волге» уже не третьесортным «крапивным семенем», а замом главы области. На новом посту Святкин отвечал за внутреннюю политику и курировал связи с общественностью. Магические пертурбации должны были превратить плевелу в доброе семя, обязанное (по долгу службы) взращивать разумное, доброе, вечное. Должность заставляла появляться в эфире местных телеканалов, убогость которых до поры до времени скрашивала косноязычие и недалекие мысли нового заместителя губернатора. Однако Святкин был достаточно сообразителен, чтобы понять, что лексикон грузчика не прибавляет ему популярности. Под прицелом телекамер его ветхие фразеологизмы превращались в камни-голыши, застревавшие в глотке всякий раз, когда требовалось дать комментарий. Правда, хорошо выходили интервью: получив на руки чудовищное многообразие ответов в виде любимых святкинских «да» и «нет», журналисты писали, что зам первого лица слов на ветер не бросает.
Но проблема была и не давала покоя. И оставалось только удивляться и завидовать шефу, который на любом мероприятии мог сходу, с места, без бумажки, весомо и убедительно, добавляя баску в голосе, вставить нужную фразу как слово в песню, как лыко в строку. Ах, какие он толкал речуги! Иной интеллигент, заслушавшись, закрывал глаза от удовольствия, настолько складно и плавно текла его речь, перемежаемая цитатами из великих неизвестных, мудростью веков и страшно близкими народу выражениями, которые всякий раз брались из ниоткуда и с обаянием навозной кучи, с брызгами зловонной жижи, плюхались посреди стола, предварительно уставленного языковыми яствами.
«Уф, круто!» – восхищенно думал Святкин, подбирая под рукоплескания обожающей шефа аудитории собственный подбородок, и крутил головой по сторонам, борясь с навязчивым желанием заорать: «Это мой начальник! Мой!» Иногда, сразу после таких выступлений, боясь захлебнуться пылким юношеским восторгом, он врывался в приемную, открывал ногой дверь губернаторского кабинета, чтобы обаятельным мычанием выразить восхищение, а потом, потирая вспотевшие руки, робко спросить: «Где вы этого набрались?» Но шеф в ответ только посмеивался, да иногда чуть заметно косился на висящий за его спиной портрет.
Однако Святкин был настойчив и однажды получил адресок. С тех пор замгубернатора зачастил в Москву, где тайно (вызывая подозрения у супруги своими отлучками) брал уроки риторики.
Профессор словесности Кальценбоген крепко знал свое дело. Прежде всего, он отучил Святкина говорить с полным ртом слюны, брызжа и шамкая. Потом заставил четко выговаривать слова, чтоб буква к букве: «…Мама мыла пилораму!» Требовал изжить паразитов – «будто», «кабы», «допустим», «почто». Месяца не прошло, как Святкин перестал тянуть после каждой фразы «во-о-о-о-от!», позволявшее ему сосредоточиться и кое-как загнать непокорные, разбегавшиеся слова в предложения. Но назвать это прогрессом язык не поворачивался. Например, наш Демосфен никак не мог избавиться от навязчивого, липкого словечка «нах». Говорят, что привычка вторая натура. Его же естество, закаленное в спортивных баталиях, было просто железобетонным! Бывало, Кальценбоген писал мелом на доске, заставляя повторять вслух за ним: «Мох, мех, мух, нюх». Потом выводил молча зловредное «нах», и глядя через плечо на Святкина, несколько раз энергично зачеркивал его, так что мел крошился под пальцами.
Профессор потел, ученик кряхтел, но эффекта не было.
– Собелись, тляпка! – кричал, делая страшные глаза, Кальценбоген, но когда случайно узнал, что Святкин голыми руками легко завязывает в узел кочергу, учел возможные риски и отказался от этой методы.
Старик долго раздумывал, стуча пальцами по столу, почесывая свою козлиную бородку. Потом полез на стеллажи с книгами, откуда едва не свалился с криком «Эвлика!» Подхвативший его замгубернатора получил в награду книжку и указание: выучить «от сих до сих». «Как это поможет от нах?» – недоумевал Святкин. Но профессор был дока, языковед, знаток русской души, которую не взять нахрапом, но вот обходным маневром – можно! Он сумел убедить Святкина, и теперь тот каждую свободную минуту, как мантру, как молитву повторял слова из заветной книжки. Доверяя аутотренингу, до мокрых подмышек и судорог в икрах работал над собой, расслабляя свою стальную суть, размягчая дубовый язык.
Доупражнялся до тематических сновидений! Снилось ему, что лежит он на одре, и вроде как помер, но все видит и все соображает. И лежит он в покойницкой больницы родного села в Подмосковье, куда в детстве забирался поглазеть на жмуриков. Лежит себе, а вокруг трупаки. Смотрят на него и улыбаются. И весь он какой-то жалкий и голый. И холодно ему, и пятка чешется, а дотянуться и почесать нет никакой возможности. Вокруг одра ходит губернатор в шляпе и кардинальской мантии из фильма «Три мушкетера» и кадит кадилом так, что от дыма глаза щиплет. А сверху, из-под потолка, смотрит на них всевидящим оком Саваофа профессор Кальценбоген, грозит перстом и говорит нараспев:
– Дай, Пушкин, мне свою певууучесть,
Свою раскованную речь,
Свою пленительную ууучасть —
Как бы шаля, глаголом жечь!
– Я… это самое! Выучил! Как договаривались, «от сих до сих»! – хочет крикнуть во сне Святкин, а рта раскрыть не может; ни рукой, ни ногой шевельнуть – ну, чисто паралитик!
– Училась ли ты на ночь, Дездемона?! – вдруг грозно спрашивает старик сверху, протягивая руку, чтобы забрать платок подаваемый губернатором, и лицо его стремительно чернеет.
– Учил! Зуб даю нах! – дико кричит Святкин. – …Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд! …Некрасов, боль иссЕченной музы! …Блок, крылья! …Пастернак? Мотор!
– Какой еще мотор?! – вопрошает с потолка негр Кальценбоген.
– Пламенный нах… – лепечет Святкин, понимая, что всё – это конец! Поплыл! Провалился! Незачёт без права пересдачи!
В этом месте он проснулся, обнаружив, что лежит на постели в собственной квартире в центре города, а рядом – живая жена сопит в две дырочки, стянув с него одеяло, забыв замять в пепельнице дымящийся окурок ее всегдашней ночной сигариллы.
После двух месяцев упорных занятий язык его все-таки здорового полегчал: слова, толкаясь и тесня друг друга, неслись бодрыми слонопотамами к устью – к ротовому отверстию, что доставляло вящее педагогическое удовольствие Кальценбогену. Такое испытывает эгоцентричный эскулап, уверенный вначале, что пациент безнадежен, и приписывающий после себе заслугу природы, распорядившейся на время отставить неизбежный биологический конец. Все чаще на занятиях профессор довольно тряс головой, заставляя трепыхаться свою козлиную бородку: «Ваш шеф пледуплеждал меня, что сполтсмены имеют потенциал!»
И было все у Святкина на мази до того момента, пока он не покидал аудитории. Переступая порог, выходя в реальный мир, далекий от изысканных профессорских фантазий («Кукушка кукушонку купила капюшон!»), он мгновенно начинал чувствовать свою беззащитность и уязвимость. Пыльный ветер свободы живительной пескоструйкой сдирал с его сущности налипшие стараниями Кальценбогена интеллигентские обмылки, и все начиналось сызнова: «Политика администрации (нах) направлена на преодоление (нах) недостатков (нах), которые (надо признать – нах) имеют место в отдельн (ых) территори (ях)». Мухи дохли на лету, и Святкин зорче всех видел, как вместе с их скукоженными лапками и крылышками сгорают в огне отчаяния его надежды.
Он нервно кусал ноготь, сплевывал, потом смотрел в зеркало и чувствовал себя уродом. Не физическим, конечно. Благодаря успехам в десятиборье он был прекрасно, атлетически развит. Сняв рубашку, он рассматривал себя и недоумевал. Эти бугры мышц. Эта крепкая голова с покатым лбом, с мужественным профилем викинга. Зачем она? Чтобы ею есть?! Лобные доли, серое вещество, мозжечок, гипофиз и прочая требуха, притаившаяся за костью черепа, отказывала ему в такой малости как красноречие. Теперь он ненавидел себя за физические достоинства и готов был отдать все это без остатка за возможность развязать язык. Златоуст, по утверждению Кальценбогена, сидевший в каждом, оказался в нем спрятан слишком глубоко – еще в детстве он спустился в тайную шахту его души, а попытавшись подняться, застрял в лифте.
