– Да мы вроде не твердо договаривались, в шутку же… – боязливо переглядываются они, поёживаясь от мрачнейших предчувствий. Особенно Лёха. Сашка-Сирота все же что-то прошел в жизни, не по школьным учебникам с мультяшными иллюстрациями.
– Как это не договаривались! Не-ет, сели – значит, приняли условие, – вмешивается и начинает нагонять жути Хмурый, даже не принимавший участия в игре. – А что же вы садились играть?
– Ну, на первый раз – общак полностью вычистить и помыть! – великодушно объявляет Безик.
– Ну, если общак, то можно, – облегченно соглашаются новенькие, более всего боявшиеся, что их заставят делать нечто другое, гораздо более страшное или унизительное.
– Что можно! Что можно! Будете делать, и все! – преувеличенно серьезно бьет Хмурый по оробевшим душам, и во многом правильно – здесь нельзя быть слабым. Слабак быстро становится непоправимо потерянным, вечным обиженкой. Не скажешь ты – скажут тебе.
Ночь. Аблакат, молодой таксист, попавший в дурную историю с пассажиркой, предложившей расплатиться не деньгами, а услугами – прозванный так за то, что даже не представлял системы правосудия, назвавший адвоката "аблакатом" – скулит, тихо стонет во сне, ворочаясь на верхней шконке, рядом с дорогой. Волчара стоит, курит, опершись на шконку, потом поправляет съехавший с Аблаката пуховик, незлобно выругавшись.
Ещё днем Волчара, оказавшийся здесь уже в который раз, ободрял его. – Тебя-то, ягнёнок, нагонят. Ты только не будь на колпаке, не раскисай.
Аблакат днем держался: мыл со всеми пол, чистил от остатков еды шлёмки, играл в домино, правда тоже на желания, и проиграл Хмурому – месяц не бриться. Правда, что там брить? – еле пробивающиеся усики и хилую поросль на подбородке?.. Но в глазах был все равно тот же древний человеческий страх, – а что со мной будет? за что? когда кончится этот кошмарный сон?
– Ты пойми! – Волчара поставил Аблаката перед собой навытяжку и поучал. – Ты эгоист! Какого хрена ты эгоист? Нельзя быть эгоистом здесь – здесь все свои, ближе папы, ближе мамы!
Аблакат пытается вникнуть в слова Волчары, но уж слишком много пришлось принять без раздумья, что разум, мечась в безвинных юношеских глазках Аблаката, окончательно гаснет, будто компьютер после неожиданной атаки со всех сторон – что брать с собой, когда позвали на санкцию? Что делать, когда в передаче пришла шоколадка? А любимые пирожки? Что предпринять – следователь говорил, что вот-вот выпустят, а папка с мамкой – неизвестно, наняли ли адвоката? Почему он не приходит? Как там девушка? Что можно писать в письмах, что нет? Пробовать ли чифир? Что делать, когда заболел зуб?
А тут еще Волк, футбол, холод – рукава свитера сразу обрезали на нужды дорожников, неловкое движение, мяч, сшитый из носков, набитый обрезками полиэтилена, попадает то ли в штангу, налепленную снегом по "шубе" прогулочного дворика, то ли в ворота.
– … Гол, – неуверенно сказал Аблакат.
– Что-что? – взревел Волчара, стоявший на воротах.
– Вроде гол был…
– Вроде или был?
– Гол, вот сюда попало.
– Я сейчас тебе попаду! Всеку – надристаешь больше лошади!
– Ну, может, и не было!
Волчара окончательно рассвирепел: – Ты, мля, определись – был, не был! Что вы, все время заднюю включаете, чуть что?! Как ты мог видеть?! У тебя же глаза в разные стороны смотрят от страха, в глаза смотреть! Был или не был? Герой, мля, Пеле! Бекхем грёбаный – гол! А чуть что чувствуете, что попадаете – сразу на измену: а может и не было, а может я и ошибся… Это не я!..
Гол-то действительно был, просто ситуация обострилась тем, что кто проигрывает – тот, придя в хату, заваривает чай. До этого, хоть и было забито более полусотни голов, счет держался приблизительно равный. Но Волчара подвернул ногу и встал на ворота, а Аблакат наоборот осмелел, стал уже играть не кое-как, осваиваться, все наглее бить по воротам, уже вошёл в азарт.
– Гол все же был, – неуверенно подтвердил первоначальные показания Аблакат.
– Гола не было, что ты тут устраиваешь, гребаный стос! – сила слов Волка в соединении с угрозой, плюс жизненный разбойный опыт никаких шансов Абакату не оставляют, который уже дрейфил и чуть не попал. – Да вроде был!..
– Я, – с паузами после каждого слова стал произносить Волк, – тебя… угребу… щас! Гола … не-бы-ло!
– Ну, не было, так не было. – Аблакат сдался, повесил уши как ослик Иа в день рождения. Футбол потерял смысл, хотя ещё за минуту до этого казалось, что стоит только привыкнуть к нынешнему распорядку – проверка, баланда, прогулка – и все скоро обойдётся! Главные вопросы здесь – впереди. Могут застать в любую секунду, и исходят вовсе не от следователя.
– Ну, все. Тебе здесь уе..ть или в хате? Разобью твоё невинное хлебало – и на продол! – Волчара стал гнать жути вовсю. – Да мне плевать на самом деле – был этот гол или не был! А вот ты, конкретно ты – что ты мне врешь в глаза? Был, не был – я что тебе, мальчик-побегайчик? Определился – был гол! – так и стой на своем. Если ты прав – не отступай. А если не уверен – прикрой свой фрагмент и не порть кадров! Главное – не ври мне. Когда человек мне врет – я нюхом чую, понял?..
Аблакат, вновь воспаленным неустойчивым сознанием, ищет выход, и не знает, что сказать, что сделать – он в майонез ногами уже соскользнул, по самое горло.
– Ну, ладно, – Волк великодушно ослабил хватку, – в другой раз просто ушатаю. Просто будку распишу и скажу – так и было. Ты-то хоть понял, за что? Продолжаем. Два-ноль…
Футбол продолжился. Аблакат ещё пару раз чуть получил словесных эпитетов от своих же – за то, что после беседы с Волком не мог собраться, дергался на ледяной корке боксика для прогулок, как Пьеро на верёвках – бессмысленно и нелепо, промахиваясь по мячу, или наступая на него, окончательно превращая в большого расплющенного головастика. В конце концов, все пока обошлось – ничья, раскрасневшийся и воодушевлённый Волчара, схвативший на лету из зашедшей "дачки" куриное крылышко, и разжевывая его без остатка, успокоился. Все пили ароматный зеленый чай, на который половина хаты перешла по причинам вольного эстетства, некоторой мелочи, выбивающейся из обычной тюремной рутины.
Но после обеда, приснув – Аблакат опять что-то скулил, и кому-то жаловался – возможно своему домашнему ангелу.
Под утро те, кто обычно в хате вёл ночную движуху-положуху, ночной образ жизни, включали телевизор на полную, и слушали в тысячный раз одни и те же клипы, заучив все слова и движения:
– О, смотри, сейчас она будет на диване скакать!
– Вот эта черненькая – моя девочка… Пусть только дождётся!
После клипов сразу переключались на другой канал – там шёл хит-парад мелодий для мобильников. Звук по бане! – хочешь, не хочешь, а сквозь сон узнаешь – кто поднялся на первую строчку, кого уже скинули наконец-то (до изжоги надоел…). Трудно назвать их песнями, скорее быстреньким речитативом произнесенные слова на некоторую простенькую, а то и вовсе дебильненькую мелодию.
Что в этом завораживающего, что каждое утро, каждое утро – одно и то же? Перемены хоть в чем, хоть в такой малости – Билан упал или "Шпильки" или "Стрелки" махнулись местами, перемены возможны – время, основной противник каждого, кто оказался здесь – не железобетонно, и оно подается, и оно – даже судя по таким дурацким вещам – изменяется. И все-таки, что в этом завораживающего? – до конца не поймёшь: вся хата (те, кто на ногах), сбегается с маниакально-раскрытыми глазами, с меломанскими приступами шизофрении следит, как набирает силу какой-нибудь прожженный прогадивший эфир "петушила", и как скатывается с глянцевой горы в бездну безвестности "свора куриц", которые помелькали-то всего секунду по сравнению с местными сроками, но и за эту секунду они подарили всем, кто этого хотел, возможность мысленно ухватить их округлости, их прелести прикрыто-открытые, и успеть прокомментировать – кто и что и с кем из них совершил (в основном по 132-й, и 133-й).
И у тех, кто спит – такие же неясные, короткие сны – клипы. Не глубокие, не мелодичные. Иногда они рассказываются за порцией утреннего кофе-чая, но не обсуждаются – из самого контекста сна всё было ясно: ясно и к чему он, и что ждет сновидца, который выглядел особенно беззащитным, обнажая свой мир: многим снится, что весь город – в дорогах, из подъезда к подъезду – веревки, "кони", плывут малявки, весь мир – связан кем-то в одну большую тюрьму…
Одну мелодию все слушали молча: еще девочка, почти подросток, пела незатейливую песню про уехавшую далеко маму, и что она её ждет – не дождется. И даже играя в домино, кто-то потом обязательно напевал под нос: "А я игрушек не замечаю. На все вопросы твержу упрямо – я очень сильно по тебе скучаю, мама!.."
Мама, мама – даже в риалтоновых снах, пусть на мгновение – но они, мама и папа, живые и реальные, такие, какие есть – никогда не предающие, заботливые, ведущие по свободным дорогам воли, даже если у кого-то их за это долгое время не стало…
