Шприц сидит уже давно. Когда он узнал, что мама умерла – сжал зубы, отложил до нужного времени свою злость, свою месть тем, кого знает, как виновников всего этого. И он во сне, услышав простенький подростковый лепет – расслабляется, успокаивается, хотя, когда бодрствует – не может слушать этой мучительной песенки – переключает нервно канал, кричит дорожникам, чтоб поправляли антенну, или срывается с места, находит себе какое-нибудь занятие: распускает на нитки рукав свитера или шапку, или цепляется к тем, кто опять поставил на общак пепельницу, которая только что стояла на полу – и никто его не останавливает. Все понимают, что дело не только в обязательной чистоте. Дело в маме.
# 4. Измена.
Это слово имеет здесь разный смысл. Каторжный язык – особый. Например, лицо человека можно назвать чавкой, будкой, рылом, кадром, фрагментом, ватрушкой, дыней, хлеборезкой, заточкой, хлебалом, и так далее (не считая уже матерщинных) – выражений очень много. Время – давлюха, давление (потому что это основаня здешняя тяжесть?). Но некоторые слова, как например, измена – имеют здесь в первую очередь не тот смысл, к которому привыкли на воле, в данном случае – к взаимоотношению мужчин, женщин, жен, любовников.
Можно сесть на измену, словить измену, включить её – это означает отказываться от своих слов, струсить. Почувствовать измену – дать страху овладеть собой, отступить, ощутить жуть, хлебнуть испуга.
– Вот сука, включил измену… – Это может относиться, например, к главному герою "Властелина колец" тупоумному Фродо, постоянно попадавшему в ситуацию, когда вся тяжесть ложится не на него, а на хоббитов, вовсе не искавших приключений, или другую нечеловеческую нежить; а может относиться к Джорджу Бушу, запрашивающему в Сенате новый котингент в Ирак, или в Афганистан (а хрен тебе, радуются, как дети, каторжане); может относиться и к неприятно выглядящему Саакашвили, виляющему подхвостьем карлику – "а не встретиться ли нам в любой форме в любом месте" (в любой позе… – продолжает Хмурый) с нынешним главой – хозяином нашего многострадального, но дерзкого государства. История показала: "кузькину мать" – в нас не убить, она жива: нашему Ивану по плечу любые планы…
Измена – может относиться и к не в меру захваставшемуся сокамернику, по любому поводу кичащемуся – он и "Властелин колец" читал, и политику старины Буша знает, и зубы не боится лечить – все может, все умеет.
– А давай вечером проверка зайдет, а ты скажешь, что дорогой начальник "Конь-голова", а не пойти ли тебе на продол, а не то запах изо рта, будто собачьего говна кто-то съел и так далее, тоси-боси, хрен на просе!... – и сразу герой-одиночка, только что рассказывавший какие девушки его любили, и какие подвиги его прославили – тут же серьезно пугается: – Я? не-е… Вы что, серьезно? – это и есть измена.
Но не самая главная. Самая главная – когда её словит подельник, или даже близкий тебе человек: жена, сестра, ставшие, например, свидетелями.
Измена настоящая, серьезная необратима и демонична. Это пропасть, отделяющая людей от уродов.
Отсюда отчетливо видна реальная и злокачественная измена всей нынешней государственной системы: доказательства россыпями лежат всюду – от остатков умерщвленной шмелевско-бунинской деревни до кабинетов лоснящихся начальников, с портретиками запечатленной ходячей измены: бюстиков Ленина, Дзержинского, логического продолжения "Путина-бск (бело-сине-красного)" во всех мыслимых ретушированно-кремлевско-фетальных вариантах – всё повторяется. Повторится и крах их, шумный и кровавый.
Есть лекарство от измены, но рецепт, способ приготовления – не укладывается в хроники, в рамки очерков, и одновременно может быть с некоторой точностью записан в виде программы из трёх слов: "Мочить, только мочить". Если дело касается отдельного человека, то можно иногда обойтись некоторой политикой разговоров. С системой так не получится – разговорами, книгами, только распространением некоторой разумной информации – не обойтись. Должна быть воля, должны быть исполнители этой разумной воли: хирург и скальпель, Иоанн Грозный и опричники…
Пасмурный декабрьский день, оттепель, настолько долгая, что зеки уже начинают поговаривать о Нострадамусе, Апокалипсисе, Армагеддоне, Антихристе, всеобщих волнениях и катастрофах. Футбол в маленьком дворике, к тому же перегороженном проржавевшей, опасной при падениях, трамвайкой, приобретает особую травматичность. Лишнее движение – и обрушение, со взмахами рук назад, будто плывешь на спине, неизбежно.
После прогулки, уже в хате, Волчара, немного наигранно, словно посреди сцены, не спеша с охами и междометиями перебинтовывая вывихнутую ногу, особо шумно интересуется: – А кто проиграл? Чай-то поставили?
Лёха, целый, здоровый, раскрасневшийся и вполне бодрый: только что катавший мяч наравне с "пацанами" и "людьми" – раскидал свои мокрые вещи по хате, в приказном тоне потребовал от приснувшего Покемона: – Покемоха, а ну, чего это долина вся в нифелях, я что ли за тебя буду убирать?.. – хозяин, барчук, приказчик, беспечный полу-принц спального микрорайона… Он же, в том же самоуверенном тоне успевает и Волчаре ответить:
– Кто проиграл?! Если бы мячик не рассыпался, мы бы догнали!
– Я может, плохо слышу? – встрепенулся Волчара. – Или не ясно выражаюсь? В сослагательном наклонении ничего не бывает, кукусик! Если бы мячик не рассыпался… Если бы у бабушки был хрен, то она была бы дедушкой, понял? – нога действительно распухла. Проблема была в том – что это? вывих, трещина или перелом? – диагностировать в условиях хаты было очень сложно. Плюс ко всему, если пойдешь в санчасть, – потом могли пойти объяснительные, запрет на игру в футбол, ограничения по прогулкам, худшие маленькие боксы – реально можно было хату подвести, а зеки очень сильно, прямо болезненно реагируют именно на такие мелочи.
– Так, хрен мамин. Завариваешь чай, а потом стираешь мои носки!...
Лёха не различая серьезного и жёсткого стёба, надувается:
– Я заваривать не буду.
– Ну что ж, хрен мамин, – спокойно наматывает Волчара бинт на щиколотку. – Берем сегодня шапку и складываем туда бумажки с погремухами. Надо же как-то тебя величать, великосветского гадёныша. Предлагаю сразу – Лёха-Измена!
Волчара большой, похожий на волка из знаменитого мультика про пса-недотёпу, – характером, фигурой, повадками. Когда разговаривает, то по привычке вытягивает губы трубочкой, говоря слегка в нос – всегда слегка небритый и ленивый, неспешно, косточка за косточкой съедающий любую пищу – что копченую курицу, что неопытного ягнёнка, который виноват уже тем, что хочется Волчаре кушать. Лёха и впрямь напоминает то ягненка, то барана – французская кровь сворачивается быстро, и на круглом Лехином лице практически постоянное выражение – обиженного недоумения – а я-то что? Недавно побритый наголо – Лёха всех стрижет, а его обкорнать как водится некому – но его пушок по сравнению с красивым серебристо-соломенным подшёрстком слегка побритого Волчары – тоже контрастно оттеняет ситуацию: волк-заяц, хищник-жертва, человек-невменяшка, неопределившаяся по жизни:
– Я не измена! Какая я тебе измена!
– Не тебе, а вам, Александр Николаевич для кого-то, между прочим, – Волчара радуется: поймали мыша, и едят не спеша. – Захочу, окрестим тебя Вторяком или Сырком, если это будет продолжаться.
– Что продолжаться? – Лёха тоже весь вытягивается от негодования.
– Сына, не сворачивай мне кровь, грёбаный стыд! Что ты мне на каждое слово – поперёк два говоришь?
Хмурый не ходил играть в футбол. Он только проснулся, лежал на верхней шконке, кубатурил – скоро по этапу, надо готовиться. Решил вмешаться в этот в сущности пустой спор: – Да живи ты, кем жил, ходи необоснованный!..
Лёха стал на два фронта пустомелить, и Волку, и Хмурому:
– Я говорю на каждое слово? Я не говорю на каждое слово! Я не обоснованный? Я обоснованный…
Волчара распалялся, Хмурый пустил кольцо дыма вверх, в уже, казалось бы никогда не рассасывающейся камерный смог, особенно ощущаемый после прогулки, пропитанный то ли мочевиной, то ли селитрой, то ли каким-то неизвестными табачными добавками, которые способен выдержать только русский. Хмурый пустил в потолок ещё одно облачко, и предложил: – Есть же хорошие погонялы – Дубина, Балбес, Лёха-Балбес, нормально?
Лёха взвился: – Совсем охренели!..
– Что-что? По вольному заговорил? Ты кто вообще? А, ну стоять! Расслабуху поймали? А ну Молдаван, Сирота, Аблакат, на сцену! Что, все охренели? Встать живо. Знаешь, что такое охренеть? Это превращаться в хрен! Кто тут превращается в хрен? Вы, я смотрю, с трудом догадываетесь о реальном положении вещей, – Волк построил, заставил встать на свободный пятак в хате молодых, а сам сел за общак, налил себе, поучая их, чаю и теперь шарил в недрах общака в поисках сахара, – Вот, ё-моё, а где пайка? Где пайка, я спрашиваю? Я уходил на футбол, ещё не пил, Хмурый только проснулся, а сахара уже нет! Где он, я спрашиваю! Дело не в пайке, а в том, что её нет, потому что какая-то чайка втихаря спокойненько налил чаю, положил как привык сахару, и не думая об остальных, просто закинул себе в топку… Что, я не прав?
