8
Из милиции он прямиком направился в центр города. Собственно, городом его родной населенный пункт назвать можно было скорее по числу населения, а так, вообще-то, огромная деревня, несуразно длинная, зажатая с одной стороны Волгой, а с другой — магистральной железной дорогой. В наличии имелись три бесконечные улицы и множество коротких переулков и тупичков. За железной дорогой, на холмах, начали строить лет тридцать назад, и там был вполне приличный микрорайон из пятиэтажек. Но вся жизнь Стрижа прошла в старом городе, он знал его как свои пять пальцев, знал и любил.
Не торопясь он дошел до того места, которое местные жители называли центром: здание Совета, ныне Думы, Дом культуры — шедевр шестидесятых годов в пародийном стиле под Парфенон, и центральный универмаг.
Стриж решил побродить по рядам разложивших на лотках свой товар купцов, купчишек, коробейников и просто старух с водкой и семечками. Он останавливался, спрашивал цену, удивлялся. Жизнь за десять лет сделала слишком крутой поворот, и все это никак не укладывалось у него в голове. Его поражали все эти тысячи, десятки и сотни тысяч. Он не понимал, много это или мало. Первый раз за этот день он растерялся.
Наконец, остановился у торгашей с «приезжей» внешностью, путаясь в деньгах, купил килограмм апельсинов.
Долго стоял у коммерческого ларька, пяля глаза на пакеты и фотографии с голыми и полуголыми девицами.
Отошел какой-то вспотевший, ошарашенный, нервно поправил штаны, пробормотал про себя: "Ладно, потом разберемся".
В универмаге так же долго ходил по залам, приценивался то к колбасе, то к сыру, но купить не решился.
Взял только две большие шоколадки, одну сунул в сумку, а другую с видимым удовольствием съел.
— Где у вас тут самый главный? — доедая шоколад, спросил он у проходящей мимо дородной продавщицы.
— А вам кого — хозяина или директора? — переспросила та.
— Ну Абрамчика.
— Он вон там, отдыхает, — она кивнула в сторону ничем не примечательной двери.
Открыв ее, Стриж оказался в узеньком коридорчике. Воняло порченой соленой рыбой и еще какой-то протухшей дрянью. Оглядевшись кругом, он пожал плечами и толкнул первую же попавшуюся дверь. И будто попал в другой мир.
В интимном свете розового торшера затаился райский уголок. Здесь действительно очень неплохо можно было отдохнуть. Шикарный ворсистый палас во всю комнату мягко ласкал ноги входящему. Огромные мягкие кресла и невообразимой ширины диван располагали к неге и уюту. В углу, завораживая сочностью красок, мягко мурлыкал японский телевизор.
Но главной достопримечательностью комнаты, безусловно, была ореховая полированная стенка с огромным, от пола до потолка зеркальным шкафом. На толстых стеклянных полках покоилась давняя страсть Абрамчика — хрусталь. Вазы, салатницы, фужеры и рюмки, изящные безделушки и ажурные сувениры — десятки, а может быть, и сотни. Граненые, с морозом, витые. Все это подсвечивалось снизу встроенной лампой и сверкало и переливалось, поражало и радовало взор. Даже кресло коммерческого гения местного масштаба было развернуто так, чтобы непрерывно созерцать сверкающее сокровище. Сам гений покоился в своем безразмерном кресле и, казалось, не дышал. Он так и замер с дымящейся чашечкой кофе в руках, и пить не пил, и на стол не ставил. В голове его билась одна мысль: "Но ведь Мурай обещал, что его уберут!"
— Хорошо живешь, Абрамчик, — одобрительно заметил Стриж, закончив осмотр комнаты. Он небрежно сгрузил свою потрепанную сумку прямо на журнальный столик, придавив как бы ненароком открытую коробку конфет, сбросив на пол изящную сахарницу и опрокинув горячий кофейник на ноги подпрыгнувшего от боли хозяина оазиса. Во время этого невольного прыжка тот выплеснул себе на рубашку содержимое чашки и все-таки, несмотря ни на мокрую рубашку, ни на ошпаренные ноги, не проронил ни звука. Таков был ужас этого пухленького, живого и очень болтливого в обыденной жизни человека.
Стриж плюхнулся на диван, откинул голову на спинку, прикрыл глаза.
— Хорошо, мягко. — Подумав, он прямо с ногами завалился на диван, голова на валике, ноги на пестрой подушечке. Замер, казалось, даже задремал.
Абрамчик наконец решился поставить чашечку на край стола. На самом деле его звали Валера, Валера Гуревич. Но Абрамчик — это была и кличка, и суть его натуры. Маленький, черный, вертлявый, всего на год старше Стрижа и ровесник Мурая, он с детства ударился в коммерцию, как тогда говорили, в фарцовку. Чем он только ни занимался за свою суетную жизнь! Начинал с торговли жвачками в школьных коридорах, с организации первых дискотек, видеосалонов. Многое, что было впервые в этом городе, было его: первый ларек, первый «комок», первый частный магазин. Талант!
Совсем расслабиться Стриж ему не дал, заговорил, и как раз про то, чего так боялся хозяин:
— А ты ведь знал тогда, что должно было произойти, так ведь, Абрамчик?
Тот сразу покрылся потом. Всю жизнь он метался между двух огней: Мураем и Стрижом. Стараясь изо всех сил угодить одному и заручиться дружбой другого, в тот вечер он сделал свой выбор. И главным доводом были, конечно, деньги. Узнав от накаченного наркотиками Мурая, что этим вечером со Стрижом будет покончено, он пришел и вымолил, выцыганил десять тысяч, что Анатолий накалымил за целый год. Просил якобы на неделю, клятвенно обещал вернуть.
— Помнишь, как в ногах ползал?!
Стриж резко поднялся, уставился на Абрамчика своими немигающими ледяными глазами.
— Не был ты никому должен, просто ты знал все заранее. И ни слова не сказал. В дружбе клялся, целоваться лез, Иуда!
Абрамчик изобразил руками полное отчаяние, прижал их к груди, открыл рот, но звук предательски не шел.
Он слишком боялся Стрижа.
— Жалко ты мне тогда не попался, но ничего, я и теперь отыграюсь!
— Толь, Толь, постой, не надо так, зачем так! Не знал я, ей-богу, ничего не знал! А потом как бы я тебе их отдал? Я был здесь, а ты там. Они у меня тут, как в швейцарском банке, я отдам, прямо сейчас!
Он неверными движениями поднялся из мягкого кресла и на ватных ногах пошел к стенке. Повозившись с ключами, открыл встроенный там сейф, достал пачку мелких купюр, протянул ее Анатолию.
— Вот, бери, твое.
Стриж засмеялся, сгреб его за грудки, подтянул к себе.
— Ты что, сука, издеваешься? Думаешь, если я десять лет из жизни вычеркнул, то уж и не знаю, какие теперь цены?! Что ты мне тычешь свои поганые десять кусков? Что я на них, кило колбасы куплю? Я их тебе сейчас в глотку запихну, чтобы ты ими подавился, гнида! — И он шваркнул Абрамчика об его ореховую стенку.
От сотрясения лопнула верхняя стеклянная полка, тяжелый хрусталь обрушился на вторую, вторая, не выдержав удара, — на третью, и так, подобно нарастающей лавине, блестящая и звенящая груда хрусталя смела все и, наконец, застыла внизу сверкающей бесформенной кучей. Как сейчас пожалел Абрамчик, что сделал кабинет таким уединенным. Ни одна живая душа не услышала прощальный звон любимой коллекции коммерческого гиганта местного масштаба и не пришла на помощь.
— Десять лет назад, если ты уж такой забывчивый, на десять тысяч можно было купить самую престижную модель «жигулей» с гаком. Сколько сейчас стоит «девятка»? Только не ври, падла, я ведь узнавал!
Абрамчик, сидя на полу, нехотя назвал цифру.
— Ну, миллион зажал, но уже исправляешься.
Он взял со стола свою сумку, открыл ее, бросил под ноги Абрамчику.
— Загружай, да смотри, я ведь тоже считать умею. И покрупнее, не вздумай мне сотенных насовать.
Жалобно подвывая, Абрамчик начал выкладывать из сейфа аккуратные пачки в банковской упаковке и со слезами на глазах подавать их Стрижу. Тот, пересчитав, укладывал их на дно сумки. Два раза коммерсант пытался передернуть, но, получив хорошего леща по затылку, извинялся, цветисто каялся, пытался убедить, что ошибся случайно. Наконец торг кончился, Стриж небрежно бросил на деньги свое еще влажное полотенце, застегнул сумку. Абрамчик смотрел на нее, как бедуин в пустыне на рекламу минералки, — с трепетом и бессилием.
— Ой, ну ты просто меня разорил, как дальше жить буду? По миру пойду! — запричитал он.
— Ладно, еще наворуешь. Разъелся-то. — Стриж ткнул пальцем в висящий над ремнем пухлый живот Абрамчика.
Тот глуповато-угодливо хихикнул, гроза прошла мимо, главное, он был жив. Бьющая из него радость покоробила Стрижа. Ему стало вдруг тошно от одного вида угодливо-слащавых томных глазок, от всего похабного раскормленного лица. Он вроде бы несильно ткнул кулаком в мокрые губы, но Абрамчик так стремительно полетел назад, что, споткнувшись о столик, перекувыркнулся через него и ногами разгрохал свой интимно-ажурный торшер. Свет погас, только в шкафу лампа дневного света подсвечивала хрустальную могилу бывшей коллекции, да из угла по прежнему завораживал чудо-красками «Панасоник».
