Поляк уверен, он встретился с нею впервые. Светлые глаза с глубокими, чернее черного, прожилками, он никогда не видел ничего подобного. Ему не нужно слышать ее голос, все происходит в белом безмолвии лица, которое медленно окрашивается румянцем. Она держит купюру над прилавком, приковав взгляд к бумажке, а Ян не отрывает глаз от ее очей. Она не знает, почему он не берет деньги, ей приходится взглянуть вверх, чтобы понять, и тогда наступает второе мгновение встречи, и в этот затянувшийся миг существуют только взгляды, которые пристально созерцают друг друга… Оба поражены, но ни она, ни он не понимают, что происходит, быть может, нечто очень важное. Как переход из лета в осень, как стук ветвей, скользнувших по запотевшему окну на улице Ваверли, как все розовое, белокурое, голубое, зеленое, смешавшееся в бемолях сонаты, как новое биение сердца, конец чего-то одного и начало совсем другого, да, это жизнь закрутилась, вдруг ошалев, и руки судорожно сжимаются, покрываются влагой, глаза уже никогда не станут прежними, так рождаются две новые бессонницы, а между тем денежная купюра дрожит, стремясь быть полученной, лишь бы эта карусель остановилась.
Ян протягивает руку, чтобы взять деньги, и под взглядом женщины и иммигранта купюра перекочевывает из одной руки в другую. При передаче пальцы оказались совсем рядом, так близко, что кулачок клиентки, вдруг потяжелев, резким ударом обрушился на прилавок, женщина вернула его на место, прижав к телу, и больше не показывает ему своих глаз, так решено. Ян нажимает на клавиатуру, она слышит, как кнопки считают, затем открывается ящичек кассы, и высыпаются монеты. После чего — немыслимо, но она делает это — женщина снова смотрит на него, да, смотрит, ведь все это так серьезно. Они глядят друг на друга. Он протягивает ей монеты, и она кладет их в свою маленькую перчатку, сложенную гнездышком.
5
Я помню тишину, прерываемую словечками, которыми во все времена перебрасываются от парты к парте. Помню горы работ для проверки и черные тучи, пробегающие за застекленной стеной в течение октября. Яростные ветры, пугавшие рыжеволосую Либи Розенберг, желание девочки, чтобы однажды миссис Адлер поставила ее парту подальше от грома, потому что, быть может, однажды он обрушится ей на голову. Я помню, как Ити однажды на прогулке подарила мне последний бальзамин из сквера. Двенадцатилетние ученицы, загадочные упрямицы. Я помню дни контрольных, когда хрупкая, обворожительная Хадасса Горовиц, как ни странно, вдруг сильно заболевала…
Ее животик прижат к стопкам работ на моем столе. Голова слегка наклонена влево. На виске — четко очерченная сине-желтая звездочка. И неизменно копна ее курчавых непослушных волос торчит как настоящий кустарник. Совсем близко, совсем тихонечко, словно в первый день, ее ротик сжимается, затем разжимается:
— Мадам, мне нехорошо. Можно я пойду домой?
— Нет, Хадасса. Сегодня контрольная по глаголам. Это очень важно.
Огорченная малышка возвращается на свое место. Не сводя глаз с учебника Бешереля, она утирает веки, несколько раз влево, несколько раз вправо, по кругу, насупившись. Через пять минут снова подходит.
— Я буду долго плакать, у меня уже глаза покраснели. Я буду плакать, потому что у меня очень болит живот, а секретарша Ривка, моя кузина, сказала, что в шестом классе, если у кого-то заболит живот, можно идти домой.
Притворное заболевание. Гримаса королевы в одиннадцать лет и два месяца. Хадасса знала, как добиться своего, и я с каждым разом все чаще и с большей легкостью уступала ее капризам.
В секретариате, расположенном на том же этаже в нескольких метрах от нашего класса, работали две молодые женщины. Лея, круглолицая, тонкобровая, крепкого сложения, нетерпеливая, порой резкая. Вышла замуж год назад, но под ее широкой блузой пока никаких признаков беременности, что было очень тревожно. Что касается Ривки, то она, довольно-таки худощавая и бледная, постоянно таскала в руках вышитый золотыми нитями носовой платок. Она была второй дочерью в семье, и ей пришлось дожидаться, пока не выйдет замуж первой старшая сестра Двора. Затем был отобран ее будущий супруг, господин, прибывший из Англии, как уточнили одиннадцатилетки под единственным во дворе деревом. «Мадам, Ривка помолвлена!» — сообщила Ити, держа в руке пончик с кремом. «А ты знаешь, как нам устраивают помолвку? Когда мама решает, что пришло время обручить дочь, она вызывает шадхана. — Проглотив кусочек пончика, девочка продолжила: — Шадхану должно быть больше тридцати лет, ему положено быть вежливым, носить бороду и длинные пейсы, а также у него должна быть закрытая машина, если у него ее нет, он не может быть шадханом. У шадхана есть книга со всеми данными о мальчиках и девочках, еще не вступивших в брак. Даже мы занесены в эту книгу. Он попытается отобрать лучшую пару, а потом пригласит родителей, чтобы они предоставили сведения о мальчике и девочке». Последний укус сладкого пончика. «Если родители согласны поженить своих детей, они идут к раввину, чтобы узнать, хочет ли он этого, если да, то родители и дети отправляются в отель вроде „Холлидей Инн“. Знаешь такие?» Облизывание пальцев. «В этот день в отеле девочка и мальчик разговаривают друг с другом, и первый вопрос, который задает девочка, касается того, будет ли он соблюдать законы Торы. Она спросит также, какого цвета чулки должна носить. В конце дня, если мальчик и девочка хотят пожениться, родители приглашают всех кузенов, тетушек, вся семья и две мамы готовят праздник, который называется тнаим, и именно тогда бросают на землю тарелку, означающую, что это официальная церемония…»
Когда Ити изобразила метательницу снаряда, одна из учительниц пришла за нами, чтобы рассадить по рядам.
Мы ждали Хадассу, чтобы раздать тесты. Некоторые девочки, опустив голову, все еще повторяли что-то, Ити, лежа на своей руке, следила за каждым моим движением, абсолютно одинаковые Блими и Гитл причесывались перед маленьким треугольным зеркалом, тогда как другие в двадцатый раз наполняли свои мусорные мешочки. Я встала и подошла к окну.
Фигурные листья дуба опадали порыжевшими блюдечками, а ствол клонился то вправо, то влево. За двором и оградой, на улице Доллар, я разглядела миссис Адлер и еще нескольких учительниц утреннего расписания, покидавших школу медленным и сдержанным шагом, слегка прижимая чемоданчики, которые несли под рукой. Дистанция между преподавательницами идиша и французского была бесспорной. Мне не удавалось ни заговорить с ними, ни встретиться взглядом. Из любопытства я без стеснения разглядывала их. Парики, доставленные из Индии и все без исключения подстриженные в каре на сантиметр повыше плеча. Плоские тщательно начищенные туфли, скромная бижутерия поверх застегнутых кофточек, чулки телесного, коричневого или каштанового цвета. Чулки миссис Адлер, выделявшиеся задним толстым и прямым швом, подчеркивали ее целомудрие, но, главное, ее приверженность традиции.
— Мадам! — позвала двенадцатилетняя Юдис, рисовавшая цветы вместо того, чтобы учиться. — Знаешь, что у нас сейчас 5765 год?
— Вот как? — ответила я с подчеркнутым удивлением.
— Да, у нас не такой календарь, как у тебя. 5765-й — это правильное время.
Вернулась Хадасса. Не поцеловав мезузу, она сбросила свой учебник на пол, скрестила руки на груди и застыла. Для этого ребенка время никогда не шло достаточно быстро. Кстати, она отмечала в календарике, сколько дней осталось до следующих каникул, и зачастую пересчитывала их несколько раз на неделе, посреди урока засунув голову в деревянную парту. Худышка Дасси любила наводить порядок на своем рабочем месте, укладывала все тетради внутрь, протирала деревянную поверхность парты, держа школьный ранец на коленях, смотрела на часы, висевшие за моей спиной над зеленой доской. Я не замечала этого поведения, столь свойственного Хадассе, обращалась ко всему классу, приказывала оставить на партах только карандаши и ластики, затем встать. Когда я раздавала листы, Хадасса поняла, что ей не открутиться, резко подняла руку и попросила разрешения прочесть молитву тестов. Я согласилась, заинтересовавшись процедурой. Больная, при поддержке Ити, Либи и близняшек, затем всех остальных, склонилась головой к коленям и бормотала стихи по меньшей мере минут пять.
Когда тест был закончен, девочки, подпрыгивая на обеих ногах, громко выразили свой восторг по поводу урока физкультуры, который начался с усиленного поиска спортивной обуви. Ученицы перебегали из класса в класс, чтобы занять обувку у своих сестер или кузин, или подыскивали пару в ящике для потерянных вещей, затем бежали в гимнастический зал, где двенадцатилетние выбирали игру для всех, прежде чем составить команды. А я была рядом и повторяла: «Не так быстро, завяжи шнурки, береги голову». Я находилась там еще и для того, чтобы утешить Либи, которую каждый раз выбирали в последнюю очередь или даже совсем не выбирали; я находилась там для того, чтобы выбрать мягкие мячи, вытащить зачастую порванные голубые маты, установить барьеры из скамеек, протянуть бумажные ленты, чтобы обозначить территории на сером цементном полу. Школа не вкладывала средств в инвентарь, потому что, по мнению учениц, спорт важнее для мальчиков, которые учатся дольше и усерднее. Я обожала сидеть и наблюдать за борьбой команд, разбираться в реакциях каждой из учениц, лучше познавая их. Когда группы были образованы, девочки запихивали свои темно-синие юбки в темно-синие колготки, потому что даже на занятиях спортом короткие брюки были запрещены.
