На следующий день меня вызвали на общественный суд жилкоопа. Заседания происходили в квартире пани Вербицкой. Я не раз уже бывал здесь, и вся эта процедура была мне знакома. В ожидании, пока председатель суда огласит обвинительное заключение, я без особого интереса рассматривал богатую обстановку, редкий хрусталь в горке и дорогие вазы. Очень нравилась мне высокая, в половину человеческого роста ваза с изображением нагой женщины, склонившейся над младенцем. Я даже отвернулся в смущении, но какая-то тайная сила тянула снова взглянуть на нее. Юрка Маркелов, также привлеченный к суду, толкнул меня в бок. Толчок был настолько неожиданным, что я, не удержавшись на ногах, свалился на тумбочку, и чудесная ваза грохнулась об пол и разбилась вдребезги. Я был в отчаянии. Честное слово, меня нисколько не пугал предстоящий суд — не мог же я отвечать за поведение какого-то кота. А суду нечего становиться на защиту нэпмана Куца — так и скажу! Но теперь, когда я разбил такую бесценную вазу, оставалось только бежать. Скрылся я на Черепановой горе, затем допоздна торчал па стадионе, наблюдая за легкоатлетическими соревнованиями, и лишь в сумерки поплелся домой, размышляя о предстоящей взбучке.
Лавочник Куц вырос предо мной совершенно неожиданно. Он благожелательно ухмылялся и манил меня пальцем.
— Послухай, Владимир, ты же знаешь — у мене добрая душа. Я сам в детстве был башибузуком, и мой покойный папаша, пусть ему не икается на том свете, так хлестал меня по этому самому месту, — Куц четко очертил границы пониже спины, — что и сейчас в сырую погоду имею чувствительность.
Лавочник положил мне руку на плечо и черным ходом повел к себе, в комнатушку за лавкой.
— Покойный папаша, — продолжал Куц, — мог меня бить. Попробовал бы он справиться с тобой! Бог свидетель — ты похож на ломовую лошадь.
Мадам Куц встретила меня без всякого восторга, больше того — я прочел в ее глазах жгучую ненависть. Но хозяин не дал ей промолвить и слова.
— Ева, — сказал он угрожающе, — ребенок хочет кушать.
— Если он подавится вместе с тобой, я ничего для вас не пожалею, — отпарировала мадам.
— Ева, дай мальчику поесть.
Она плотно сжала губы и язвительно прошипела:
— О, мой Адам, а может, он не ест рыбы? Может, ему больше по душе кнур под хреном?
— Не волнуйся, Ева, ребенок любит все, кроме гвоздей и керосина. Правильно я говорю?
На столе появилось блюдо с рыбой и даже вишневая наливка в графинчике. Куц налил две крохотные рюмочки и с необычайной торжественностью произнес:
— Не будь Пуришкевичем. Пусть подохнут все коты. Аминь!
Я нетерпеливо поглядывал на рыбу и пытался вспомнить, кто такой Пуришкевич. Спросить или не стоит? Тем временем Куц продолжал развивать свои взгляды на жизнь.
— Владимир, ты же не болван и должен понимать. Я не сахарозаводчик Бродский, я бедный лавочник, с меня фининспектор, язва ему в кишку, сдирает семь шкур. Даром кормить тебя я не могу, даром, как говорят приличные люди, и болячка не сядет. Ты меня понял? Я уже стар, мне трудно разгружать хлеб, вино и другие товары; делай это вместе со мной, а я тебе каждый божий день буду выдавать полфунта чайной или даже краковской колбасы и целый фунт хлеба.
С тех пор после нескольких изнурительных часов игры в футбол я посылал кого-нибудь из малышей за пайком и делил его со Степкой. Кое-что перепадало и посыльному. Разумеется, меня тяготила вся эта история, и я понимал всю унизительность взятки, ибо, в сущности, это была взятка. Несколько буханок хлеба и колбасу Куц и сам мог разгрузить. Почти ежедневно я давал зарок не прибегать больше ко взиманию налога, однако, едва утихали футбольные страсти, посылал за данью. Вот и сейчас, сидя на бирже, я отчужденно глядел на карты и думал о колбасе.
— Вовка! — услыхал я возмущенный окрик Степки. — Будешь ты играть?
— Ах да, — опомнился я, кивнул и сделал на редкость дурацкий ход.
Степка не простил бы мне такой оплошности, но тут появился руководитель секции подростков, которого вмиг окружили ребята. По выражению его лица я угадал все, что он скажет. После многословного, никому не нужного вступления он произнес надоевшее: «Нарядов нет!» В ответ ему раздался пронзительный свист. Работая локтями, я стал пробираться сквозь толпу. Заметив меня, руководитель секции крикнул:
— Радецкий, ты первый на очереди, но в ближайшие дни даже не надейся!
Безработные нехотя расходились: уйдешь — а вдруг пришлют наряд, и ты прозеваешь работу…
Дождь прекратился, сквозь серые тучи даже стало проглядывать солнце. Это значило, что матч с «Гарибальдийцем» состоится. С какой-то злобной яростью молча шлепали мы по огромным лужам, обдавая брызгами прохожих. Вдруг Степка стал напевать — сперва тихо, потом все громче. Голос у него грудной, мягкий и задушевный. Мне всегда казалось, что между Степкиным голосом и его глазами существует невидимая связь. Каждому человеку природа, насколько я успел заметить, дарит разум или силу, красоту или здоровье. Степку же с необыкновенной щедростью одарила таким голосом и такими глазами, что все черноярские девчонки будто и не замечают его скуластого лица с уродливым носом, напоминающим футляр для зубной щетки. Когда Степка поет, хочется закрыть глаза и слушать. Мир становится сказочно прекрасным: глубже чувствуешь чарующую прелесть весны, благодать звонкого лета, тихую грусть увядающей осени или холодное безмолвие зимы. Иногда вечерами, после утомительного футбола, мы заставляли Степку петь нам «Песнь о двенадцати разбойниках». Тогда изо всех дворов, словно горные ручьи, стекались люди к тополевой аллее, и он пел до полного изнеможения.
— Степка, скажи правду — неужели тебе вовсе не хочется есть?
Он умолкает, останавливается и, по-наполеоновски сложив на груди руки, с презрением говорит:
— Живот твой — враг твой, факт! Таких героев, как ты, Вовка, легче похоронить, чем накормить. Так вся твоя житуха и пройдет в поисках жратвы. А ведь кто не работает — тот не ест.
— Где же взять работу?
— Где, где! Пирожков с горохом хочешь? — вдруг спросил он.
— Еще бы!
— Так пошли точить ножи.
Я сморщился, но взглянул на него с завистью. Как все просто у него делается — просто и весело! Хочешь есть — взвали на плечи станок и айда по дворам выкрикивать: «Кому точить ножи, ножницы!» Станок достался Стенке в наследство от деда, умершего два года тому назад. Отец Степки — краснодеревщик и работает на верфи, он недоволен тем, что сыну приходится точить ножи, но так как его получки на жизнь не хватает, старается не замечать Степкиного ремесла.
Я знаю — едва мы соберем полтинник, дружок не поскупится: накупит пирожков с горохом, чайной колбасы и накормит меня досыта. Впрочем, иногда мы полдня бродим, а полтинник заработать не удается. Но Степка не станет жаловаться на голод и невезенье. Удивительный тип! Правда, он не всегда так покладист. Если, скажем, я не буду время от времени сменять его и носить точильный станок, он мне и колбасной кожуры не даст. Принцип «кто не работает — тот не ест» он соблюдает неукоснительно. Таскать на плече станок не очень легко, но что поделаешь…
Перекладина станка страх как натирает плечо. Правда, я отдыхаю, пока Степка точит. Работы сегодня достаточно. Пацаны с любопытством окружают нас и даже помогают искать клиентов. Время от времени я выкрикиваю: «Точим ножи, ножницы!» Степка не хочет кричать, он бережет свой голос, будто его ждет карьера Шаляпина. Вот псих! С этакой рожей… А пока изо всех окон на нас глазеют люди, некоторые Степкины клиенты кричат: «Степан Андреевич, наше вам, вот ножик затупился!» Точильщик улыбается, приветливо кивает. Разговаривать он не может: один нож точит, а другой держит в зубах. От этого лицо его приобретает хищное выражение. Когда заказы идут на убыль, Степка работает не спеша и под аккомпанемент точила напевает:
Цыпленок жареный,Цыпленок вареный,Цыпленок тоже хочет жить.Его поймали, арестовали,Велели паспорт предъявить.
При этом Точильщик выделывает руками такие кренделя, что, кажется, камень на станке не выдержит напряжения. Я лениво гляжу на пацанов, толпящихся у станка, и жду не дождусь, когда уже Степка подавит в себе дух стяжательства, бросит работу и пойдет со мной в Крытый рынок, где продаются лучшие в мире пирожки. Когда эта минута наступает, шагаю бодро, словно на плечах у меня вафельное полотенце, а не тяжелый станок. Степка проявил сегодня барскую щедрость. Ко всему прочему он купил еще бутылку ситро «Фиалка», от которого приятно щекочет в носу.
Наконец мы устроились завтракать на булочном рундуке нэпмана Душкова, прекратившего торговлю в знак протеста против непомерных налогов. Полный бородатый старик в чесучовой паре ходил вдоль своих рундуков, разглядывая торговые ряды. Завидя нас, он повел густыми, как усы, бровями, видимо, намереваясь прогнать, но, узнав Точильщика, улыбнулся и миролюбиво сказал: