- Алло?
- Алло, кто это? Я в библиотеке.
- Эрск, это Говард. Прости, что не вовремя.
- Говард? Ты не наверху?
Обычно он действительно там. Читает в своей любимой сто восемьдесят седьмой кабинке на самом верхнем этаже Гринмена, веллингтонской университетской библиотеки. Каждую субботу, на протяжении уже многих лет, если не разыграется вдруг болезнь или снежная буря. Читает утро напролет, а в перерыв встречается с Эрскайном в вестибюле у лифтов. По дороге в кафе Эрскайн любит по-братски держать его за плечо. Вместе они смотрятся забавно. Абсолютно лысый, с отполированным до эбенового блеска черепом, Эрскайн сантиметров на тридцать ниже, а его широкая, как у всех коротышек, грудь по-птичьи выступает вперед. Его невозможно увидеть не в костюме (Говард же десяток лет носит вариации на тему черных джинсов); аккуратная седоватая бородка клинышком, как у белогвардейца, такие же усы и выпуклые родинки на носу и щеках довершают его сходство с китайским мандарином. За ланчем он имеет обыкновение ругмя ругать коллег, но те об этом ни за что не заподозрят: родинки служат Эрскайну огромнейшую дипломатическую службу. Говард часто жалел, что не может демонстрировать миру такое же благонадежное лицо. После ланча друзья с неохотой расставались, и до обеда каждый возвращался в свою кабинку. Для Говарда не было большей радости среди субботней рутины.
- Ах, как неудачно, - сказал Эрскайн, выслушав новость (данное замечание относилось и к ситуации с Джеромом, и к факту, что Белси и Кипсу лучше бы избегать общества друг друга). И прибавил: - Бедный Джером.
Он хороший. Просто ему хочется что-то тебе доказать. - Пауза. - А что именно, не знаю.
- Но Монти Кипе, - в отчаянии повторил Говард. Он не сомневался, что сполна получит от Эрскайна желанного сочувствия. Недаром они друзья.
Эрскайн понимающе присвистнул.
- Уж мне-то можешь не рассказывать. Помню, во время беспорядков в Брикстоне - дело было в восемьдесят первом - пришел я на «Зарубежное вещание Би- би-си»[[5]] и стал говорить о среде, лишениях, et cetera, - Говарда восхитила мелодичность этого нигерийского «et cetera», - а этот ненормальный Монти сидел напротив меня в галстуке тринидадского крикетного клуба и твердил: «Цветной должен следить за собственным домом, цветной должен нести ответственность». Цветной! И он до сих пор говорит «цветной»! Едва мы делали шаг вперед, Монти всякий раз оттаскивал нас на два шага назад. Печальный случай. Если честно, мне его жаль. Слишком долго он жил в Англии. Эта страна его исковеркала.
На другом конце трубке стояла тишина. Говард проверял, положил ли он паспорт в сумку для ноутбука. Предстоящая поездка и ожидавшая на том берегу битва уже порядком его изнурили.
- С каждым годом он все больше выдыхается. По- моему, его книга о Рембрандте ужасно тривиальна, - великодушно прибавил Эрскайн.
Говарду стало неловко зато, что он толкнул приятеля на эту откровенную ложь. Монти, разумеется, сволочь, но не дурак. Его книгу о Рембрандте Говард находил ретроградной, превратной, раздражающе материалистичной, но отнюдь не тривиальной или глупой. Хорошая книга. Подробная, основательная. Имелось у нее еще одно громадное преимущество: она была помещена в твердую обложку и разослана во все англоязычные страны, меж тем как Говардова книга на аналогичную тему оставалась неоконченной, ее разрозненные страницы устилали пол перед домашним принтером, и иной раз Говарду казалось, что это сам прибор с отвращением их выплюнул.
- Говард?
- Да, я слушаю. Вообще-то, мне пора. Такси заказано.
- Береги себя, мой друг. Джером просто… В общем, когда ты туда доберешься, я уверен, все окажется бурей в стакане воды.
За шесть ступеней до первого этажа Говард наткнулся на Леви. Опять с чулком на голове. Из-под чулка смотрит удивительное львиное лицо с мужественным подбородком, на котором уже два года пробивается, но никак не утвердится в правах щетина. Торс голый, ноги босые. Свежевыбритая тощая грудь благоухает кокосовым маслом. Говард преградил сыну путь.
- Чего? - спросил тот.
- Ничего. Уезжаю.
- Кому звонил?
- Эрскайну.
- Сейчас уезжаешь?
- Да.
- Вот прямо сию секунду?
- А это что? - спросил Говард, вопросительно указав на его головной убор. - Политические дела?
Леви потер глаза. Сцепил руки за спиной и потянулся, выпятив грудь.
- Да не, пап. Что есть, то и есть, - гномически изрек он и куснул себя за палец.
- Значит, - попытался перевести Говард, - это эстетическая штучка. Для красоты.
- Наверное, - пожал плечами Леви. - Просто вещь, которую я ношу. Ну, сам понимаешь. Голове тепло. Практично и отпадно.
- Твоя голова в ней такая… аккуратная. Гладкая. Как боб.
Говард дружески сжал его плечи и притянул к себе.
- Тебе сегодня на работу? А в твоей музыкальной забегаловке разрешают это носить?
- Еще бы. Но сколько раз тебе говорить: это не забегаловка, а огромный гипермаркет. Там, между прочим, семь этажей. Обхохочешься над тобой, старик, - тихо проговорил Леви, его губы щекотно шевелились через Говардову рубашку. Отстранившись, он охлопал отца, как заправский вышибала. - Так ты едешь или нет? Что скажешь Джею? Какой авиакомпанией летишь?
- Не знаю… не решил пока. «Эйр Майлз», на работе забронировали. Знаешь… Я собираюсь просто с ним поговорить - мы побеседуем разумно, как разумные люди.
- Старик, - сказал Леви и прищелкнул языком, - Кики точит на тебя зуб. Думаю, она права. Лучше оставь все как есть, само рассосется. Джером не женится. Да он двумя руками свой член не найдет!
Говард, хоть долг велел возмутиться, был не вполне не согласен с диагнозом. Затянувшая девственность старшенького (которой теперь, надо полагать, наступил конец) являлась, по его мнению, следствием того двойственного отношения Джерома к Земле и ее обитателям, которого сам Говард не умел ни прочувствовать, ни понять. Джером был какой-то бестелесный, что всегда отца огорчало. Зато теперь, благодаря этой досадной лондонской истории, развеялся тот легкий флер морального превосходства, который окутывал Джерома с подростковых лет.
- Допустим, кто-то собирается совершить ошибку в личной жизни. - Говард попытался вывести беседу на универсальный уровень. - Чудовищную ошибку. Ты будешь ждать, когда все «само рассосется»?
Леви на мгновение задумался.
- Ну… Даже если он и правду женится, то с чего такой шухер? Так у него будет шанс хоть с кем-то перепихиваться. - Леви согнулся от громкого хриплого хохота, и его необыкновенный живот пошел складками: так, скорее, морщится рубашка. - Сам знаешь, сейчас у него в этом плане голяк.
- Леви, - начал было Говард, но тут же представил Джерома с его плохой кожей и мягким, застенчивым выражением черного лица, женственными бедрами, с всегда чересчур высоко поддернутыми джинсами и крошечным золотым крестиком на шее - в общем, невинность в чистом виде.
- Что? Скажешь, неправда? Ведь знаешь, что правда, вон, улыбаешься!
- Дело не в женитьбе как таковой, - сварливо заметил Говард. - Тут сложнее. Отец этой девушки э-э-э… не тот человек, которого хочется впускать в нашу семью.
- А-а-а… - протянул Леви и поправил отцовский криво завязанный галстук. - Бона как!
- Просто мы не хотим, чтобы Джером коверкал себе…
- Мы? - Леви изучающе поднял бровь: эту манеру он явно унаследовал от матери.
- Послушай, тебе что-нибудь нужно? Деньги? - спросил Говард.
Он выудил из кармана две двадцатидолларовые банкноты, смятые гармошкой, как китайские бумажные шары. За много лет он так и не научился воспринимать всерьез эти грязные зеленые американские бумажки. Он затолкал их в карман приспущенных Левиных джинсов.
- Спасибо, па, - нарочито растягивая слова в подражание родному для его матери южному акценту, сказал Леви.
- Интересно, сколько тебе платят в час в твоей лавочке, - проворчал Говард.
Леви горестно вздохнул.
- Гроши, старик. Жалкие гроши.
- Ты только скажи, я пойду поговорю с кем надо
и…
- Нет!
Говард подозревал, что сын его стесняется. Видимо, стыд наследовали все мужчины в роду Белси. Как мучительно в таком же возрасте стыдился Говард своего отца! Ему хотелось, чтобы тот не был мясником, чтобы вместо весов да ножа он орудовал мозгами, - в общем, чем-то походил на сегодняшнего Говарда. Но ты меняешься, меняются и твои дети. Может, Леви предпочел бы папашу-мясника?
- Я хотел сказать,- безыскусно закамуфлировал Леви свою первую реакцию, - что сам справлюсь, не боись.
- Хорошо. Мама не просила что-нибудь мне передать?
- Передать? Я ее не видел. Она рано ушла, а куда - без понятия.
- Понятно. А ты? Не хочешь передать что-нибудь брату?
- Скажи ему… - Отвернувшись, Леви с улыбкой расставил руки, уперся в перила, затем поднял ноги «уголком» и вскинул их вверх, как гимнаст. - Скажи ему: «Я простой черный парень, день-деньской кручусь, везде скачу: деньжат на жизнь раздобыть хочу!»[[6]]
