Поскольку человеческая натура состоит не только из светлых, но изобилует и теневыми сторонами, обретаемый в практическом анализе инсайт часто оказывается болезненным, особенно в тех случаях, когда (как это обычно и бывает) человек прежде не обращал внимания на свою изнаночную сторону. Значит, есть и такие, кто принимает только что обретенный инсайт близко к сердцу, даже чересчур близко, совершенно забывая, что он не единственный обладатель теневой стороны. Они позволяют себе впасть в чрезмерное уныние, и уж тогда готовы сомневаться во всем, нигде не находя истины и справедливости. Вот почему многие отличные аналитики с весьма плодотворными идеями никак не могут убедить себя опубликовать их, потому что эта душевная проблема, как они ее видят, так подавляюще велика, что им кажется почти невозможным взяться за ее научное решение. И если оптимизм одного человека заставляет его вести себя самонадеянно, то пессимизм другого делает его сверхозабоченным и легко впадающим в уныние. Таковы формы, которые принимает этот великий конфликт, когда переводится на менее масштабный уровень. Но даже при этих уменьшенных размерах нетрудно разглядеть его существо: самонадеянность одного и малодушие другого объединяет неопределенность обоих в отношении своих границ. У первого они чрезмерно расширены, у второго — чрезмерно сужены. Их индивидуальные границы некоторым образом стерты. Если мы теперь примем во внимание, что великое смирение как результат психической компенсации стоит совсем рядом с гордыней и что “падению предшествует надменность” (“Pride goeth before a fall” (англ.). Вероятно, искаженная цитата из Библии: “Pride goeth before destruction, and an haughty spirit before a fall” (Proverbs, 16:18). [“Погибели предшествует гордость, и падению надменность” (Прит. 16:18).] При переводе, из чисто стилистических соображении, мы также позволили себе исказить оригинальным текст Юнга. заменив в этой цитате слово.“гордость” на “надменность”. — Прим. пер.), то за высокомерием мы без труда сможем обнаружить определенные признаки беспокоящего чувства неполноценности. На деле мы увидим, как сомнения заставляют такого энтузиаста навязчиво расхваливать истины, которым он сам не слишком-то верит, и склонять на свою сторону новообращенных, чтобы его сторонники могли доказать ему ценность и надежность его, же собственных убеждений. Он вовсе не настолько счастлив в своей кладовой знаний, чтобы наслаждаться ими в одиночку; в сущности, из-за этих знаний он чувствует себя изолированным от мира, и тайное опасение остаться с ними наедине заставляет его к месту и не к месту щеголять своими мнениями и толкованиями, потому что только при убеждении кого-то еще он чувствует спасение от грызущих его сомнений.
Совершенно противоположное происходит с нашим унылым другом. Чем больше он замыкается и уходит в себя, тем сильнее становится его скрытая потребность быть понятым и признанным. Хотя он и говорит о своей неполноценности, по-настоящему он в нее не верит. Внутри у него растет непоколебимая уверенность в своих непризнанных другими достоинствах, из-за чего он становится чувствительным к малейшему неодобрению, вечно имея вид человека, которого неправильно понимают и которому не воздают должного. Таким способом он тешит свою болезненную гордость и питает оскорбительное недовольство, — что ему самому нужно меньше всего, но за что его окружению приходится дорого платить.
Оба эти типа слишком “малы” и в то же время слишком “велики”; (Здесь игра слов, в результате которой эта фраза имеет еще один смысл: “Оба этих типа чувствуют себя слишком приниженно и вместе с тем обладают чрезмерным самомнением”. — Прим. пер.) их характерный “средний размер”, который никогда не был особенно устойчивым, теперь оказывается еще менее прочным, чем когда-либо. Попытка охарактеризовать такое состояние как “богоподобное” выглядит почти абсурдной. Но поскольку оба они по-своему выходят за пределы своих человеческих “размеров”, в каждом из них есть немного “сверхчеловеческого” и потому, говоря фигурально, богоподобного. Если кто-то хочет избежать употребления этой метафоры, я бы предложил говорить. здесь о “психической инфляции”. Этот термин кажется мне подходящим, поскольку обсуждаемое нами состояние представляет собой распространение личности за индивидуальные границы, другими словами, является состоянием раздутости. В таком состоянии человек занимает место (to fill a space), которое обычно не способен занять. Он может занять его, только присваивая себе содержания и качества, которые прекрасно существуют сами по себе и поэтому должны оставаться вне наших границ. То, что лежит вне нас, принадлежит либо кому-то другому, либо всем, либо не принадлежит никому. Так как психическая инфляция отнюдь не является феноменом, вызываемым исключительно анализом, но столь же часто встречается в обычной жизни, мы можем исследовать ее не менее успешно и в других случаях. Широко распространенный случай — совсем не безобидная манера многих мужчин отождествлять себя со своим делом или своими титулами. Занимаемый мной пост — это, несомненно, моя специфическая деятельность, но вместе с тем и коллективный фактор, исторически возникший благодаря сотрудничеству многих людей, и соответствующий ему титул держится исключительно на коллективном одобрении. Поэтому, когда я идентифицируюсь со своим занятием или титулом, я деду себя так, как если бы был целым комплексом социальных факторов, из которых и состоит моя служба, или как если бы я был не только носителем своего поста, но одновременно и общественным одобрением. Но это значит, что я необычайно расширил себя и узурпировал не свои, внешние по отношению ко мне качества. L'etat c'est moi (Государство — это я (фр-)- Прим. пер.) — вот подходящий девиз для таких людей.
В случае инфляции, вызванной знанием, мы имеем дело с чем-то похожим в принципе, хотя психологически и более тонким. Здесь инфляция обусловлена не достоинством службы, а весьма значимыми фантазиями. Что под этим понимается, я поясню на примере из врачебной практики, взяв случай душевнобольного, с которым мне выпало познакомиться лично и который также упомянут в публикации Maeder (A. Maeder, “PsychoIogische UntersKhungen an Deincntia-Praecox-Krankcn”, Yalirbiich fiir psychoanatytische imcl psychopalhologische Forscliiiiigen. 11 (1910), 209 и далее.). Ибо этот случай как раз характерен высокой степенью инфляции. (У душевнобольных мы можем наблюдать в более грубой и увеличенной форме все те феномены, которые лишь мимолетно обнаруживают себя у нормальных людей.) (Когда я еще работал врачом психиатрической больницы в Цюрихе, то однажды провел одного интеллигентного неспециалиста по отделениям. Прежде он никогда не видел психиатрической лечебницы изнутри. Когда мы закончили наш обход, он воскликнул: “Послушайте-ка! Да ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества. Как будто все типы людей, которых ежедневно встречаешь на улицах, были собраны здесь в их классической чистоте. Исключительно чудаки и отборные экземпляры из всех слоев общества — от верхушки до низов!” Я никогда раньше не смотрел на это под таким углом зрения, но мой друг был не так уж неправ.) Больной страдал параноидной деменцией с мегаломанией. Он говорил по телефону с Богородицей и другими великими мира сего и того. В реальной же жизни этот человек был никудышным подмастерьем слесаря, в 19 лет заболевшим неизлечимой душевной болезнью. Он не был одарен умом, но, между прочим, напал на изумительную идею, будто мир — это его детская книжка с картинками, которую он может листать по своему желанию. Доказательство этого было совсем простым: ему нужно было только повернуться, чтобы взору открылась новая страница.
Это и есть шопенгауэровский “мир как воля и представление” в неприкрашенной, примитивной конкретности видения. Идея на самом деле разрушительная, порожденная крайним отчуждением и уединением от мира, но выраженная столь наивно и незатейливо, что поначалу можно лишь посмеяться над ее нелепостью. И все же этот примитивный образ видения составляет самую суть выдающегося шопенгауэрова видения мира. Только гений или безумец мог бы настолько выпутаться из оков действительности, чтобы смотреть на мир как на свою книжку с картинками. Сам ли больной развил или построил такое видение мира или оно просто постигло его? А может быть, он впал с него? Его патологический распад и инфляция указывают скорее на последнее. Теперь уже думает и говорит не он, а оно думает и говорит в нем, ибо он слышит голоса. Таким образом, разница между ним и Шопенгауэром состоит в том, что видение больного остается на стадии чисто спонтанного развития (growth), тогда как Шопенгауэр абстрагировал и выразил то же самое видение на общепринятом языке. Тем самым вырастил его из подземных истоков и вывел на ясный свет общественного сознания. Однако, было бы ошибкой предполагать, что видение больного имело исключительно личный характер или ценность, словно оно принадлежало только ему. Будь это так, он, вероятно, был бы философом. Человек становится гениальным философом лишь тогда, когда ему удается превратить примитивное и чисто природное видение в абстрактную идею, принадлежащую к общему инвентарю сознания. Это достижение, и только оно, составляет его личную величину или ценность, благодаря которой он мог бы заслужить уважение, не впадая при этом в инфляцию. Но видение больного человека есть величина безличная, от естественного роста которой он не в силах себя защитить и которая, фактически, поглотила и “унесла” его прочь от этого мира. Правильнее будет сказать, что именно бесспорное величие видения больного раздувает его до патологических размеров, а вовсе не то, что он овладевает этой идеей и развивает ее до философского мировоззрения. Личная величина (ценность) целиком заключается в философском достижении, а не в первичном видении. Ведь философу это видение тоже достается как равная доля прибыли, ибо оно составляет просто часть общего имущества человечества, долей которого, в принципе, владеет каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, подбирает ли их слабоумный ученик слесаря или какой-то Шопенгауэр.
