Сказав это, она встала и, дрожа от ярости, пошла и подняла сброшенную туфлю. Потом села у постели.
Вдруг она резко выпрямилась, страшное содрогание прошло по всему ее телу, она простерла к Гритье любящие руки, глаза страшно расширились от пронзительной радости, рот раскрылся точно у обезумевшей!
— Тает, — сказала она, — лед тает!
И бросилась на колени, говоря:
— О! Простите, господин доктор.
Он заставил ее подняться, обняв с мягкой улыбкой.
Она хотела броситься на кровать, сорвать одеяла, но он остановил ее.
— Дайте природе и лекарству довершить свое дело, — сказал он.
Она взглянула на него, как смотрят на ангела, явившегося в экстатическом видении.
Сиска, до сих пор суровая и безмолвная, теперь и плакала и смеялась. Она подошла посмотреть на Гритье, бросилась на колени, возблагодарила Бога и Святую Деву, обняла Поля, кинулась ему на шею, увлекала его с собою в пляс, снова подходила к кровати, склоняясь над лицом Гритье, и в ее маленьких глазках ясно читалось давно таимое дружеское чувство, теперь изливавшееся безгранично.
Розье, все еще не пришедшая в себя, размахивала руками, сама не зная зачем. Она смеялась, но смех ее был ужаснее ее слез; казалось, что ее сердце, так долго подавлявшее чувства, расширившись, вот-вот разорвется в груди. И вот, так и стоя точно безумная, переполненная чувствами и со всем пылом:
— Лед тает! — говорила она торжествующе. — Вот, он смещается, смещается на лбу моей Гритье, девочки моей, он сползает. Сейчас он упадет на подушку, да, да, вот он упадет. Доктор, господин доктор, простите меня!
Доктор с сыновней заботливостью пытался успокоить ее.
— Вот видите ли, — говорила она, — не знаешь, чего и ждать, когда тут такое происходит. Я наговорила вам много грубых слов; больше не буду, и если мне следует уйти… да, только не сию минуту, — я послала бы за вами, чтоб вы прогнали эту противную, что с косой ходит. И она бы не посмела зайти. Вы сын мой, сокровище мое! Тает, лед-то тает. Вот стекает по ее щеке прямо на пол. Падает. Да вы добрый Господь Бог, господин доктор!
Потом она потихоньку подошла к дочери, и мягко приподняла ей головку, и обняла ее так нежно, точно та была стеклянной.
— Теплая! — воскликнула она. — Теплая!
Гритье мало-помалу пробуждалась; неуловимая улыбка, улыбка здоровья, обозначилась в уголках ее губ, полуоткрыв едва видную эмаль белых зубов.
Ее глаза раскрылись — большие темные глаза, еще угасшие, но уже блеснувшие нежностью.
Она осмотрелась вокруг, закашлялась и нетерпеливо сказала:
— Да я вся горю, снимите это.
Ногой она отбросила одеяла и осталась голой и прекрасной, как творение Тициана. Ее матовое тело с маленькими руками и ногами, ее изящные в еще отроческой округлости формы, казалось, отливали золотом при свечах, точно у белотелой Дианы, вдруг сошедшей в кузницу Вулкана.
Это было как молния; в следующую же секунду Розье снова набросила на тело дочери одеяло.
— Тебе не стыдно? — спросила она. — Люди здесь.
Потом она приникла к ней долгим объятием. Еще не совсем проснувшаяся Гритье отвечала на ее поцелуи.
— Еще, — говорила старая мать, — еще, дитя мое, еще!
Чтобы обнять ее за голову и прижаться к ней покрепче, Гритье пришлось высвободить руки из-под одеяла; и, вздрогнув, убрать их обратно.
— Кто же это, — спросила она, — положил меня совсем голую в эту шерсть?
— Она может говорить, — сказала Розье, — она может говорить!
— Я хочу встать, — сказала Гритье.
Старуха и плакала и смеялась, пожимала плечами и казалась слабоумной.
— Ах! Ты хочешь, — повторяла она. — Скажи еще раз «я хочу», тебе так идет говорить «я хочу».
— Я не хочу говорить «я хочу», — ответила Гритье. — Мама, оденьте же меня!
— Да, оденьте ее, — наконец вмешался доктор.
— Кто он, этот господин? — спросила Гритье, вся засмущавшись.
— Это врач. Он вырвал тебя из пасти могилы, — отвечала Розье.
— Слишком он красивый для врача, — сказала Гритье, очаровательно надув губки. — Зачем он уходит?
— Чтобы мы смогли тебя одеть, дитя мое.
— Ах! Да, но пусть возвращается побыстрее.
Поль вышел: «Бедное балованное дитя!» — задумчиво сказал он про себя, спускаясь по лестнице.
И он почувствовал, как странная и безумная мысль поднимается в нем, заполняя весь мозг: ему захотелось сразиться сразу с двумя десятками мужчин, победить всех и не убить никого, снова повидать свою покойную старушку-мать и броситься ей на шею, чтобы сказать ей, точно дитя: «Я люблю ее, мама, и я на ней женюсь, ведь тебе так этого хотелось». И он заплакал, вспомнив свой скорбный траур, и засмеялся от бесконечной нежности, от той непреодолимой любви, что целиком захватила его. Кот, оставшийся в одиночестве в нижнем зале кабачка, бродил туда-сюда, растерянно следя за бледным светом ночной лампадки, сменившей яркие свечи, шум и гам, царивший тут каждый вечер. Он прыгнул доктору на грудь и был встречен такой бурной и нежной лаской, что в ответ принялся царапаться и кусать руку того, кто был преисполнен такого воодушевления, что направил свои восторги совсем не по тому адресу.
IX
Снизу Полю было слышно, как в комнате, напевая и пританцовывая, семенит Розье. Минут через пять она спустилась вниз.
— Гритье хочет есть, — сказала она, — что ей можно дать поесть?
— Крепкий бульон, — ответил Поль.
— Господи Боже, — заохала Розье, — я только для нее и варю всегда бульон, но по воскресеньям.
— А какой-нибудь суп у вас есть?
Розье покраснела.
— Да, — сказала она, смущаясь, — но только уж больно постный. Его я сварила для себя самой.
— Несите ей какой уж есть, — отвечал доктор. — После этого дайте ей выпить стакан старого вина. У вас найдется? Да, но только по-настоящему старого и очищенного.
— Разумеется.
— Какое у вас вино?
— Бордо.
— Бордо подойдет.
Розье спустилась в погреб и, поднимаясь обратно, сказала дрожащим голосом:
— Возьмите, вот вино бордо, это вино от несостоятельного плательщика, сто бутылок было мне отдано в счет долга в тысячу франков. Попробуйте его. Вот штопор. Вам можно и выпить стаканчик. Ведь это вы ее исцелили.
И она принесла ему обещанный стаканчик. Он, лишь слегка омочив губы, передал стакан ей и попросил выпить за здоровье ее дитяти. Розье приняла, осушила, причмокнула языком, закрыла бутылку пробкой и молвила:
— Теперь пойду погрею суп для Гритье.
Поль следом за ней прошел в кухню и увидел, что она подбрасывает в огонь, чтобы разжечь его, только одну вязанку хвороста.
— Бросьте четыре связки, — сказал он, — у Гритье нет времени ждать.
— Четыре! — воскликнула Розье. — Да не хватит ли и трех?
И она подумала, что этот доктор, если ему требуется четыре вязанки хвороста, чтобы разжечь огонь, в один прекрасный день рискует умереть в нищете, на соломенной подстилке.
Тем не менее он почти приказал Розье.
Четыре вязанки хвороста были брошены в яркое пламя, оно быстро разгорелось, и суп, вылитый Розье в кастрюльку, закипел.
Розье поставила кастрюльку на блюдо рядом с початой бутылкой, положенной так, чтобы она не могла упасть, не то понадобится еще одна, и поднялась к постели дочери.
X
Спустя некоторое время доктор услышал, что его зовут наверх.
— Поднимайтесь, мсье, — говорила Розье, — поднимайтесь, моя дочь одета.
Он поднялся и увидел Гритье в постели, совсем одетую.
— Отчего же, — с излишней горячностью спросил он ее, — отчего вы не встали?
— Потому что мне лучше здесь, в постели.
— Достанет ли у вас сил подняться?
— Да, если я этого захочу.
— Почему же вы не хотите?
— Не хочу, и все.
— Что ж, ладно, — сказал он.
— Нет, вовсе и не ладно, — вмешалась Розье, — хотелось бы мне узнать, вы по какому такому праву взялись так ее мучить? Едва глаза открыла, а вы уж хотите, чтоб она встала. Оставайся в постели, Гритье, оставайся, ягненочек мой.
— Нет, я не хочу лежать в постели, я хочу пройтись.
Гритье соскочила с кровати.
— Мадемуазель, — сказал Поль, — сперва, если уж вы и вправду хотите, мы начнем наш променад прямо в комнате. Дайте мне руку.
Гритье послушалась.
Они вдвоем прошли несколько десятков шагов, и Поль решил, что она совсем неплохо ходит для воскресшей.
Мать следила за ними, сложив руки и говоря:
— Какая ж она сейчас красотка! Не утомляйся, деточка. Не слишком-то много ходи, малышка. Ха! Мсье, да какой же вы славный доктор!
Гритье попросила снова усадить ее, Поль, Розье и Сиска уселись рядом.
Лицо Розье, сиявшее с тех пор как пробудилась Гритье, внезапно исказилось; она опустила голову, искоса поглядев на Поля, сжала кулаки, скрипнула зубами, казалось, готовая рвать на себе волосы, и вышла со словами:
