Но истеричка победила скептика, и я взмолилась:
— Не отвечай!
— Я и не собирался.
Эд сунул мне в рот виноградину, открыл вино, налил в бокалы.
— Давай за нас, — сказал он, а я дополнила:
— Да. Помнишь, ты говорил, что мы обязательно будем вместе? Лучше за это.
Зазвенели, соприкоснувшись, бокалы, и мне показалось, что Эд загрустил и с тоской посмотрел в окно. Что-то неуловимо изменилось после этого звонка, и я поспешила все исправить, придвинула плоскую тарелку, где лежал запечатанный конверт, кивнула на него:
— Это тебе, любимый.
— Если там деньги, то я тебя отшлепаю, — проворчал он, надорвал конверт.
Там была путевка в Непал на двоих. Он давно мечтал туда поехать, а я — в Перу и даже отложила деньги. Но их пришлось потратить на лечение, оставшегося хватило на Непал. Но почему-то он погрустнел еще больше, изобразил на лице удивление и радость, поцеловал меня.
— Что происходит? — я свесила с дивана босые ноги, осушила бокал одним махом.
— Все хорошо, малыш.
— Не ври!
Предчувствие беды уже не висело туманом над горизонтом — над головой громыхала и сверкала молниями черная туча. Телефон тренькнул, Эд виновато покосился на меня и вытащил проклятый сотовый из кармана джинсов. Прочел сообщение, рывком поднялся и нагишом отправился в ванную — звонить.
Вспомнились Юлькины слова: «Они никогда не уходят из семьи, какой бы скверной ни была жена. Их восторженные речи и обещания ничего не значат». Действительно, Эд еще не сделал выбор, он выбирает сейчас, а когда решит, кто ему дороже, забудет обещание быть вместе назло и вопреки.
Только не реветь! Не реветь! Я плеснула себе вина, выпила. Отрезала кусок пирога и принялась без аппетита есть. Кусок не полез в горло, и я отложила его. Может, не все еще потеряно? — пискнула живучая надежда.
Нет. Все. Потеряно. Потому что ему со мной плохо. Даже если он останется, то сделает такой похоронный вид, что я сама его вытолкаю домой. Безумно захотелось одеться, чтоб не чувствовать себя голой и беспомощной не перед ним — перед самой ситуацией.
Наконец он вышел с полотенцем на бедрах, остановился посреди комнаты, развел руками, открыл рот, но захлопнул его, увидев мое несчастное лицо. На самом деле лучше бы ему уехать. Праздник испорчен, его уже не спасти. Безумно жаль синее платье, купленное для него. И чулки. И пирог. И квартиру, которая должна была наполниться счастьем.
Он сел рядом, молча прижал меня к себе.
— Малыш…
Я молчала, изо всех сил желая процитировать Гумилева:
«И кого-то еще было тягостно жаль.Не себя! Я умею забыться, грустя;Не ее! Если хочет, пусть будет такой;…Но зачем этот день, как больное дитя,Умирал, не отмеченный Божьей Рукой?»
Эд продолжил, все так же прижимая меня к боку и избегая смотреть в глаза:
— Сын звонил, поздравлял.
— Понимаю. Тебя мучает совесть, что ты со мной. Поезжай домой.
— Солнышко, ты столько для меня сделала, но…
— Но, — кивнула я и додумала: «Видимо, недостаточно. И сына я тебе никогда не рожу, увы».
Начала трястись рука, я зажала ее ногами. Только рецидива болезни мне сейчас не хватало! Но даже страх, что недуг вернется так скоро, не выбил из головы дурные мысли и не притупил отчаянье. Надо, чтобы Эд ушел, тогда часа через два наступит привычное эмоциональное отупение.
— Понимаю, каково тебе, но… Он ждет меня, подарок приготовил. Дочь на стол накрыла.
— Уезжай, — проговорила я по возможности равнодушно, налила себе еще вина, сжимая дрожащую кисть в кулак.
Эд не торопился вставать, он успокоился и расслабился. Видимо, он изначально рассчитывал часа два, до темноты, побыть со мной, и вся проблема заключалась в том, как мне сказать, что мы не проведем вместе обещанную ночь.
— Понимаешь, я ведь в ответе за них. И за родителей. И за тебя. — Он надавил на мой нос. — Вы все — родные, любимые люди.
— Уходи, — взмолилась я, он встретился со мной взглядом, отстранился, встал.
Молча направился к двери и обмотал вокруг шеи длинный белый шарф. Снова бросился ко мне, попытался вытащить зажатую коленями трясущуюся руку, чтобы покрыть ее поцелуями. А ведь он любит меня, и это самое обидное.
— Только если пообещаешь мне, что дождешься, — я приеду утром.
Хотелось многое сказать ему, но я молчала. Сказать, что мне нельзя нервничать, потому что я умираю, врачи не стали скрывать, что мне остался год, а потом я пойду на инвалидность: нарушится интеллект, пропадет зрение, откажут руки-ноги. Эти дни и иллюзия счастья — все, что мне осталось напоследок, только это и заставляет меня бороться и цепляться за жизнь хваткой умирающего бультерьера. Заставить его пообещать, что после моей смерти он разведется и не будет ломать свою жизнь дальше. У него взрослые дети, они вырастут и уйдут, а ненасытный упырь Лена останется.
— Ты хочешь увидеть, как я рыдаю? Или как убегаю отсюда в истерике? — холодно проговорила я. — Пожалуйста, уходи. Я не знаю, что буду делать, и не могу ничего обещать, вдруг станет невыносимо?
Слава богу, он понял, оделся, с тоскливым видом простоял несколько минут у порога и проговорил:
— Я очень, безумно люблю тебя.
Хотелось сказать что-то типа: «Ага, вижу», но с губ сорвалось:
— Я тоже.
Напоследок даже улыбку удалось выдавить, а ведь хотелось дать ему заглянуть в разверзшуюся передо мной бездну.
Когда клацнула, закрываясь, дверь и донеслись его удаляющиеся шаги, я осталась сидеть неподвижно в платье и чулках, купленных для него, в осиротевшей квартире, снятой для него, с испеченным в честь его праздника пирогом и любовно сервированным столом. Закончилась сказка. Сломалось красивое.
Воображение нарисовало, как он сейчас открывает дверь подъезда и спешит прочь, перешагивая через лужи. Интересно, поднял ли он голову, чтобы посмотреть в окно? А может, он передумал и вот-вот вернется?
Сердце трепыхнулось. Нет. Не стоит тешить себя несбыточными надеждами. Эд выбрал. Слезы сдавливали горло, но я не давала им волю — знала, что не остановлюсь быстро, если начну реветь, мне нужно сохранять спокойствие, насколько это возможно. Вообще не помню, когда мне так хотелось рыдать. Наверное, в младенчестве, когда болел живот.
Надо вытерпеть минут пятнадцать, потом я стану собой прежней. Останется обида, немного злости и опустошение. И чертова дрожащая рука, которой надо срочно заняться.
Из сумочки я вытрясла успокоительное, проглотила и запила вином. Нельзя так делать, но сейчас все равно. Голова приятно закружилась, боль притихла.
Постепенно эмоции начали угасать. И что теперь делать? Оставаться посреди разоренного гнезда и страдать, дожидаясь его? Любимый человек вытер об меня ноги: знай свое место, которое известно где. Почему он считает, что всем должен? Кому он должен? Детям? Дочь уже взрослая, еще пара лет, и сын выпорхнет из гнезда. Жене-паразиту, которую он и так всю жизнь тащит на горбу?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
