Раздался звонок в дверь, и Гласс, отложив альбом, впустил своего начальника. Как раз в этот момент из динамика послышался голос Меер:
«Почему вы искренне верите, что, если я увижу шкатулку, это заставит меня переменить свое мнение?»
«Ты должна понять, что определенные воспоминания вызываются соответствующим толчком, и неважно, идет речь о воспоминаниях о прошлой жизни или о галлюцинациях. Вот, возьми, я хочу, чтобы ты кое-что прочитала…»
Пройдя в квартиру, Дуглас Коумли услышал голос Малахая, кивнул на стойки с оборудованием и спросил:
— Я подоспел к чему-то важному?
— Не думаю, что это имеет какое-то отношение к нашему делу.
Оглянувшись вокруг, Дуглас усмехнулся.
— Что ты сделал с этой комнатой с тех пор, как я был здесь в последний раз?
— У меня есть содовая и еще кофе — вас чем-нибудь угостить?
— Приятно заглянуть к такому радушному хозяину. Да, от содовой я не откажусь.
Сев за столик, Коумли увидел раскрытый альбом. Он взглянул на портрет девочки. Люсиан поставил перед ним банку содовой.
— А это еще кто, художник ты наш? Один из клиентов нашего объекта?
Все сотрудники БПИ имели за плечами опыт работы в правоохранительных ведомствах, но Люсиан также окончил еще и художественное училище: он привык к насмешкам подобного рода.
— Бывшая пациентка, судя по тому, что мне удалось разобрать.
— А ты никогда не задумываешься о том, что тебе не нужно было бросать вот это? — спросил Дуглас, продолжая разглядывать рисунок.
— Моя мать тоже время от времени задает этот вопрос.
— И ты так же ловко уходишь от ответа?
Люсиан не любил распространяться о своем прошлом, но он и не старался его скрыть. Художественное образование помогало ему в работе, а в своей униформе из черных джинсов, черной футболки и черного свитера он по-прежнему на открытии какой-нибудь выставки запросто мог сойти за представителя нью-йоркского мира искусств. Однако это не означало, что Гласс много говорил о своей жизни до работы в Бюро.
Ему было девятнадцать лет, он учился в художественном училище Купера по классу живописи, когда его будущее круто сменило свое направление. Музей Метрополитен по пятницам работал допоздна, и Люсиан вместе со своей подругой, тоже студенткой художественного колледжа, решили посмотреть новую выставку. Он договорился встретиться с Соланж в багетной мастерской ее отца, расположенной недалеко от музея, в шесть часов вечера, после закрытия мастерской, и оттуда они направились бы в музей пешком.
Экспресс в тот день отменили, поэтому Глассу пришлось добираться обычным пригородным поездом, и он опоздал на пятнадцать минут, но когда он подошел к мастерской, та еще была открыта. В магазине никого не оказалось, что было необычно, а когда Люсиан окликнул свою подругу, никто не отозвался. Не задумываясь, разумно ли он поступает, молодой человек открыл дверь в цех и шагнул внутрь.
Тело Соланж лежало на полу, внутри большой пустой серебристой рамы, забрызганной ее кровью. Люсиан не мог оторвать взор от этого жуткого зрелища, но тут его внимание привлекло какое-то мелькнувшее движение, отразившееся в полированном металле, запоздало предупреждая о том, что у него за спиной кто-то находится, подкрадывается к нему, — но он не успел ничего предпринять. Люсиан был тогда тощим подростком, учившимся на художника. Он не умел постоять за себя.
К тому времени, как Гласса нашли, он потерял шесть пинт крови от четырех ножевых ранений, и убийца бросил его на полу, посчитав мертвым. Но только он был еще жив. Точнее, был жив до тех пор, пока не умер в машине «Скорой помощи» по дороге в больницу.
Врачам потребовалось девяносто две секунды, чтобы вернуть Люсиана Гласса к жизни, и хотя он никому не рассказывал про эти полторы минуты, сам он их отчетливо прочувствовал. Люсиан отказывался признаться даже самому себе, что эта близкая встреча со смертью кардинально изменила его жизнь и вообще хотя бы как-то на него повлияла, — если после этого нападения мир для него стал другим, то виной всему была насильственная смерть Соланж. Однако за несколько месяцев он превратился из мальчика, который никогда не дрался, в мужчину, сосредоточенного на возмездии и отмщении, и ФБР оказалось тем спасительным убежищем, где он смог сделать это страстное желание делом своей жизни. Раньше Люсиан Гласс хотел творить сам, теперь же он думал о том, как оберегать и спасать творения других. Да, его альбомы были полны неоконченными портретами тех, с кем он сталкивался при расследовании дел, но чем это отличалось от того, что другие агенты делали записи в блокнотах?
— Вы ведь пришли сюда, не для того чтобы обсуждать мои способности, ведь так? — спросил Люсиан.
Коумли перевернул альбом, чтобы оторваться от грустного детского лица на портрете.
— Не хочу быть гонцом, приносящим дурные вести, но мы закрываем дело. Мы больше не можем…
«Почему вы и мой отец пытаетесь убедить меня в том, что все это является частью какого-то великого внеземного плана, что это моя проклятая судьба?» — послышался снятый чувствительным микрофоном натянутый голос Меер, и Дуглас умолк, не в силах вынести этот проникнутый мольбой тон.
«Судьба лишь открывает нам дорогу, которая ведет к разным возможностям, — ответил Малахай. — А вот как мы используем эти возможности, зависит уже от нас самих».
«Да, знаю, вы думаете так, но лично я полагаю, что у меня сейчас слишком много работы в музее, и я не могу отправиться в Вену».
Люсиан уловил в решительном голосе женщины детское упрямство. Сердито крутанув ручку громкости, он обрезал разговор, доносившийся с противоположной стороны улицы.
— До сих пор у твоих ребят здесь нет никаких результатов, и я больше не вижу целесообразности продолжать наблюдение. Ты же знаешь, какой у нас маленький отдел.
— В таком случае разрешите мне продолжать работать одному. — Это была просьба, но Люсиан произнес ее как приказание.
— Ты уже не работаешь, друг мой, это стало для тебя наваждением, а тут уже нет ничего хорошего. Нет. Извини. Я закрываю это дело.
Подойдя к окну, Гласс уставился на здание фонда «Феникс». Он десять лет проработал в ФБР, начав в отделе по борьбе с хищениями произведений искусства, а затем получив назначение в БПИ, когда отдел был образован в 2004 году, после того как в Ираке вслед за падением режима Саддама Хусейна началось массовое разграбление древних ценностей. С тех пор Люсиан со своей группой разыскал двенадцать произведений искусства на общую сумму свыше тридцати пяти миллионов долларов, в том числе рисунок работы Микеланджело и несколько редких монет из Древней Греции. Раз за разом ему сопутствовал успех, и он понимал, что рано или поздно его постигнет неудача. Но Гласс не хотел, чтобы такое произошло именно в этом деле.
У него на глазах входная дверь в здание фонда открылась, и вышла Меер Логан. Подняв воротник, она выпрямилась, расправляя плечи, повернувшись лицом к ветру, дувшему со стороны парка, словно черпая силы в потоках быстронесущегося воздуха, а затем спустилась по лестнице и торопливо направилась прочь.
— Когда мне отсюда выселяться?
— Через две недели, начиная с сегодняшнего дня, — ответил Коумли.
— Через две недели, — решительно повторил Люсиан, словно заключая соглашение и в то же время давая обещание.
ГЛАВА 5
Вам не приходило в голову, что перевоплощение одновременно и объясняет, и оправдывает земное зло? Если зло, от которого мы страдаем, — следствие грехов, совершенных в предыдущих жизнях, мы можем сносить его с покорностью и надеяться, что, если в этой жизни мы будем стремиться к праведности, наши будущие жизни будут не так несчастны.
У. Сомерсет Моэм «Острие бритвы»[4]
Вена, Австрия
Четверг, 24 апреля, 18.20
Если бы случайный прохожий, идущий по узким булыжным улочкам Леопольдштадта, увидел, как Джереми Логан торопливо поднимается на крыльцо дома 122 по Энгертштрассе, он не задержал бы взгляд ни на пожилом мужчине, ни на невзрачном здании, в котором размещалось Археологическое общество Толлера. Не привлекла бы его внимание даже входная дверь с декоративным замком в виде павлина. В Вене более заметным было бы отсутствие украшений.
Джереми позвонил и уже через мгновение скрылся внутри. Там он прошел через вторую дверь, невидимую с улицы, под буквами, высеченными под сводами, открывающими истинную сущность братства. Переход от ничем не примечательного наружного облика здания к экстравагантному интерьеру был разительным.
Общество памяти, членом правления которого состоял Джереми, было тайно основано в 1809 году для изучения работ австрийского востоковеда Йозефа фон Гаммер-Пургшталя[5], одного из тех, кто принес в конце XVIII века в Европу семена познаний Востока. Особый интерес для основателей общества представляла проблема перевоплощения — верования, следы которого можно было найти и в недавно обнаруженных древнеиндийских ведических текстах, и в учении Каббалы, и в мистических школах Древнего Египта, и в трудах древнегреческих философов, и даже в христианской доктрине до V века нашей эры.
