Чаки Денисона шли на предприятие, а затем возвращались домой к семье, наслаждались выходными и отпуском, имели достойные пособия. Семья с одним работающим взрослым могла позволить себе довольно высокий уровень потребления. Жены рабочих могли вовсе не работать, а вместо этого присматривать за детьми и ходить по магазинам. Это была эпоха семейной зарплаты (family wage)[36], «организационного человека»[37] и пригородов. Индустриальная рабочая этика, в отличие от протестантской, обещала рабочим хоть какие-то блага здесь и сейчас, а не «райские яблочки на том свете», как шутили участники организации «Индустриальные рабочие мира». Работа открывала путь к социальной мобильности, но никого не интересовало, получает ли человек удовольствие от своего труда[38].
Должно было что-то измениться, чтобы мы перешли от индустриальной трудовой этики к современной этике любви к работе, согласно которой человек должен получать удовольствие от труда как такового. Сегодня идеальный работник должен быть веселым, гибким, творческим, заботливым, а еще уметь находить все необходимое в интернете и общаться с нужными людьми. Он любит свою работу, но меняет рабочие места, как ловелас возлюбленных. Продолжительность его рабочего дня увеличивается, а граница между домом и работой стирается. Гарантии – ключевая составляющая трудовой этики индустриальной эпохи, когда люди всю жизнь работали на одном месте и зарабатывали себе на пенсию, – уступили место самореализации. В то же время такие вещи, как дружба, чувства и любовь, прежде относившиеся к частной стороне жизни и запрещенные на промышленных предприятиях, внезапно оказались очень нужны работодателям[39].
Не стоит думать, что работники просто в один прекрасный день проснулись и решили, что теперь им нужен новый идеал. Новая трудовая этика родилась из-за изменений в глобальной капиталистической системе. «Глобализация» дала возможность переложить тяжелую работу на плечи жителей бедных стран, где рабочая сила дешевле, а законы не столь суровы. Болтански и Кьяпелло утверждают, что трансформация капитализма стала реакцией на критику со стороны общественных движений 1960–1970-х годов. Они выделяют два направления критики: «художественную», бросавшую вызов конформизму капиталистической системы середины XX века и демонстрировавшую репрессивный характер присущей ему скуки; и «социальную», акцентировавшую внимание на фундаментальном неравенстве капиталистического общества, где меньшинство удовлетворяет свои потребности, в то время как большинство сталкивается с тем, что географ Рут Уилсон Гилмор назвала «организованной заброшенностью»[40].
Социальная и художественная критика соответствуют двум компонентам этики любви к работе: заботе и творчеству. Признание значимости заботы и творчества стало частичной уступкой требованиям рабочих, бунтовавших против условий труда на предприятиях, социальной иерархии, буржуазной семьи из пригорода и мира, в котором все превращается в товар. Однако, приняв требования рабочих, капиталистическая система одновременно исказила их идеи. Движениям 1960-х не удалось совместить социальную и художественную критику и добиться одновременно бóльших гарантий и большей автономии. Программы этих движений были полны противоречий, ставших благодатной почвой для зарождения нового духа капитализма и новой формы организации труда[41].
В 1970-е годы во всех промышленно развитых странах мира – от Италии, где располагались заводы компании Fiat, до Лордстауна в Огайо, где находился уже известный нам завод, – раздавались требования установить рабочий контроль над предприятиями. Слияние социальной и художественной критики было там наиболее ярко выраженным: рабочие, которым предстояло сорок лет гнуть спину на сборочной линии, прежде чем выйти на пенсию, нанесли ответный удар. В начале 1970-х годов стихийные забастовки были обычным делом в Лордстауне, где пестрая группа молодых рабочих выступала против самой идеи работы. Они не просто требовали прибавки к зарплате или доли от прибыли, а оспаривали саму идею о том, что кто-то должен всю жизнь вкалывать на сборочной линии. Однако в итоге рабочие променяли автономию на гарантии занятости[42].
Бунт против фордистских предприятий отразился в бунте против буржуазного, «пригородного» образа жизни. Женщины боролись против образа домохозяйки из пригорода, наделенной тем, что Бетти Фридан окрестила «загадкой женственности», и требовали полноценной оплачиваемой работы. Когда они стали достаточно зарабатывать и получили экономическую независимость, мужья перестали играть в их жизни столь важную роль: изменилась сама форма семьи, которая дестабилизировалась точно так же, как и формы труда[43].
Показательна огромная разница между тем, чего хотели движения 1970-х годов, и тем, что они получили. Они хотели демократического контроля над предприятиями, а получили призывы покупать акции компании. Хотели сокращения рабочего дня и ослабления гнета начальства, а получили сокращение рабочих мест и множество подработок вместо одной работы на полную ставку. Хотели более горизонтальных профсоюзных организаций, а получили разгром профсоюзов. Хотели свободы, открывающей простор для творчества, а получили, говоря словами Фишера, «менеджериализм[44] и шопинг». Хотели пересмотреть отношение к традиционной нуклеарной семье, а получили наставления о том, что необходимо заниматься нетворкингом и относиться к коллегам как к членам семьи. Хотели, чтобы их труд был более интересным, а в итоге просто стали больше работать. Они хотели искреннего человеческого общения, а получили требование «любить свою работу»[45].
* * *
Сейчас мы имеем дело с последствиями исторического поражения, которое потерпели рабочие. Оно привело к изменению мирового порядка и расколу внутри рабочего класса, одновременно обогатив правящее меньшинство и укрепив его власть. Наши представления о работе перевернулись с ног на голову. Работа теперь стала требовать нашей любви, времени, мозгов и тел, и это точно нельзя назвать победой. Смелые мечты активистов 1960–1970-х годов о свободе и всеобщем процветании не сбылись. Как пишет фемактивистка и исследовательница Сильвия Федеричи, ничто «так сильно не подавляет нас, как превращение в работу тех занятий и отношений, от которых мы получаем удовольствие»[46].
С сокращением числа рабочих мест в промышленности все больше и больше людей переходят в те сферы, где от них требуют любви к своей работе. В США больше всего новых рабочих мест появляется в сферах ухода за больными, общепита и медицинского обслуживания на дому. Все это – гендерно маркированные занятия, требующие заботы о других людях. На такой работе требуются навыки, которые, как предполагается, от природы присущи женщинам; эти занятия воспринимаются как продолжение той работы по уходу, которую на женщин возлагает семья. В список перспективных профессий также входят программисты, которые хоть и получают больше, но тоже должны демонстрировать увлеченность своей работой, – правда, для этого им нужно не заниматься эмоциональным трудом, а сидеть за работой как можно дольше. В этом отношении они ближе к работникам творческих профессий (артистам или журналистам вроде меня), чей труд организован в соответствии со старыми
