— Знаете, — сказала я ошалело, подогретая своим же сравнением, — лучезарный Петрарка завещал часть денег гуляке Боккаччо…
Орфёнов уставился на меня как на что-то потустороннее.
— Ну да, Боккаччо, итальянскому фривольному гению. Он хотел, чтобы автор «Декамерона» наконец-то купил себе шубу. Такую же теплую и удобную, как шинель Акакия Акакиевича. И знаете, ведь он умер с пером в руках.
— Кто? — бесстрастно спросил Орфёнов.
— Ну конечно, Петрарка.
— А я думал, Башмачкин в новом тексте «Шинели».
— А это потому, что вы из нее не вышли! И не выйдете никогда. Ни Бог, ни время, ни Татьяна Ивановна этого не допустят.
— Вам виднее, — невозмутимо ответил Орфёнов. — Только в ожидании электрички не воображайте себя станционным смотрителем. По склонности к пьянству этот персонаж больше подходит нынешнему молодому человеку.
И тирада о том, что мне, как всегда, везет: материал сам просится в руки. Выбитые стекла, растоптанные цветы, оскорбления — не просто везенье, это архивезенье — последовали с неумолимостью приговора. В ответ хотелось рыдать, но жизнь велела смеяться. И я засмеялась.
Время года: сад
в. в.
Остановленное мгновенье перестает быть прекрасным. Таким оно видится после — когда пройдет. Так, покоясь на чувстве утраты, время обретает в нас дух, психологию и условность, а с ними — притязания человека на вечность. Древние это знали, доверив прошлое богине памяти Мнемозине и музам, ее дочерям: Урания властвовала в неизменном пространстве Вечности с далекими, холодными звездами, а Клио стерегла катастрофически убегающее сумасшедшее время Истории, двуликое в руках человеческих и переходящее из трагедии в фарс. Но меньше всего хочется рассуждать, когда тянет поведать о том, как сад, обыкновенный яблоневый сад, стал разновидностью воплощенного времени. Впрочем, он не был обыкновенным.
Теперь трудно представить, что такое возможно — заложить сад в одиночку. На сороковом километре железной дороги, если считать от Москвы, одна молодая Лидия, агроном, взяла землю, чтобы развести сад. Была она красивая и сильная, могла копну сена на вилах поднять, и, сажая деревья, не ведала, что с ними закладывала и свою судьбу. Кроме яблонь, она посадила вишни, сливы, кустарники, много цветов. И, заимев маленький домик, переселилась к зеленым питомцам из столичной густой коммуналки. Так учредилась юная автономия плодовых деревьев, которую не позволялось приспосабливать к своим прихотям и удобствам, а только к душе и глазам. Здесь не было прямых линий, кроны формировались в виде округлых чаш, в сильных ветвях удерживался и подчеркивался изгиб арок. Между деревьями в крупные композиции группировались цветы, так что с каждой точки просматривался кусочек, столь же замкнутый, сколь и открытый, подчиненный общему замыслу. Разросшийся сад можно было сравнить с книгой, которая читалась и увлекала с любого места. Он воплощал себя по обе стороны извилистой центральной дорожки и уходил в бесконечность — иллюзию создавали дальние кулисы высокой зелени. В этот сад можно было выскочить без ничего и не опасаться, что кто-то из прогрессивной общественности по соседству увидит тебя и возьмет на заметку как лакомую аморальность для шельмования. Время стояло такое, что отклоняться от генеральной линии партии не рекомендовалось. А железная Лидия, теперь уже Владимировна, отклонялась. Не признавала пламенных скороспелых «ученых» вроде Лысенко, из-за которого, будучи директором совхоза, чуть не села в тюрьму, отказавшись следовать его методам яровизации, например, при посадке картофеля. Презирала сельскохозяйственную тупость партийных временщиков. Уважала великого Мичурина, ссылаясь на мистера Бербанка, американскую знаменитость-ботаника, кто тщетно старался переманить волшебного селекционера из тмутараканьего Козлова Тамбовской губернии к себе, в Соединенные Штаты. Гордилась своими учителями, настоящими, а не «липовыми», профессорами Тимирязевской академии, — Прянишниковым и Вильямсом. И вообще в молодое свободное время имела облик старорежимной красавицы с роскошной пропорциональной фигурой и крошечной ножкой в шикарных лаковых туфельках. В основное же время вкалывала как простая селянка, не покупаясь на модные теории и зная свое, проверенное годами да народным опытом. «Она работала с крестьянской жадностью» — лучше не скажешь, хотя замечено это писателем Богомоловым не про Лидию Владимировну, а про героиню какой-то его повести, но дает представление о той и другой. Сама же Лидия Владимировна, порой припозднившись с подъемом на минуту-вторую после зари, попрекала себя: «Лежи Марья — Бог бачить». От своей родины Украины она сохранила манеру говорить и любовь к поговоркам, которыми метко пересыпала речь.
Держать пристрастия при себе ей, самобытной, не привыкшей лезть за словом в карман, не всегда удавалось. И я, ее дочь, была частым свидетелем расправы над ней, признающей в утешителях лишь собственный сад. А на попреки доброжелателей вроде меня всегда отвечала словами чеховской героини: «Дядя Ваня, надо быть милосердным». Вот уж кто не жил в окрестностях поговорки: «С милым рай и в шалаше, если милый атташе».
Этот, подмосковный, вовсе не был первым садом ее жизни. Сколько помню себя, сад был с нею всегда — у дедушки-бабушки, родной тети, двоюродной, он был до меня — у прадедушки, у его соседей — пана Шуманьского и пана Ястрембского и возле того костела, рядом с которым они жили на Украине и где были заложены азы садопочитания да верность завету: «Для меня главное — красота». Олесь, Анджей, Текля Шуманьские… Их тени не покидали ее, напоминая о проклятых годах коллективизации, когда закончилась их привольная жизнь.
Настало время, и сад перешел под мое попечение. И я принялась говорить: «Для меня главное — красота!» Однако на фоне милого старого домика это мало кого убеждало: тяга к загородной помпезности одолела людей. Громоздкие, неуклюжие хоромины уже расползлись по округе, заслоняя линии горизонта, тесня душевное чувство простора. Мало кому хватило ума действовать глупо (с точки зрения себялюбивой обыденной жизни), лелея растения, а не себя.
«Так и будешь жить в халупе?» — спросил как-то Володя, лучший водопроводчик из тех, кто занимался своим делом; он открывал сезон, пуская воду по трубам, и закрывал с первыми устойчивыми заморозками.
«Разве я живу здесь? Я работаю! — И, сказав, предъявила в доказательство свои руки. — Сад и дача — это как два разных вероисповедания. Чем больше дом, тем меньше земли под ногами. А мне надо, чтобы первую половину лета я была как в ботаническом саду, а вторую — как в лесничестве».
Это точно знала: в интеллектуальном смысле земля выше человека: она рождает золото и много другого, из-за чего люди трясутся и теряют рассудок. А под домом что? Под плитами, камнями, бетоном? Земля не явит чуда, не передаст своей силы, она обречена на бездарность, на приобщение к миру людей, их удобствам, капризам. Не зря же зоркая Лидия говорила, что деревья самая совершенная форма жизни. В это легко поверить, потому что в них нет изначальной порчи, присущей человеку, — этой несусветной тяги к комфорту на уровне привычки, подавляющей при встрече с Судьбой. Эта особа, известно, терпеть не может тех, кто ее избегает, и благоволит лишь к принявшим бой, который ее сестра Жизнь постоянно навязывает.
Тогда Володя махнул рукой непонятно куда и сказал, что первый ряд яблонь хорошо бы убрать: «Получится отличный огород». «Ценный совет, — заметила я. — Только Страна Советов кончилась. Могу засвидетельствовать. Из окна дома на Новом Арбате в 1993 году сама видела белый флаг. С тех пор обхожусь без советов. И вообще… Мне надо, чтобы небо было двойным: одно — пресветлое, привычное, настоящее, другое — из листьев, трепетное, шелестящее. И чтобы, смыкаясь, кроны давали свет только цветам. А цветы соединялись бы в хоровод, а не лоскутное одеяло». И чтобы в латинской ботанике их названий витало: «Аморе фатум», как некий знак сокровенного, которое не спешит быть обнародованным.
Домик был вроде избушки на курьих ножках, не лез в глаза, не заявлял о своем господстве над зеленью. Правда, фигура деревянного льва на фасаде под крышей обнаруживала кое-какие претензии. Посвященные знали, что с резными сказочными птицами по обе стороны окна эта фигура имеет отношение к знаку Зодиака хозяйки, к июлю-августу, когда лев в фаворе среди звездных светил.
Домик существовал, чтобы принять на ночлег, укрыть от дождя, хранить огонь, а впоследствии дать приют животным. Они начали появляться, когда люди со своим вошедшим в привычку нытьем перестали вызывать жалость, а чувство сохранения живого требовало своего. Вообще-то утешение следовало искать у Бомарше. «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”», — замечает Пушкин устами Сальери. И однажды, ближе к полночи, я это сделала — взяла Бомарше, лохматый, престарый том. Но после чтения мои мысли стали еще темнее. И вот почему. «Ваше сиятельство, — читаю в сцене Садовника и графа Альмавивы, — повадились бросать на грядки всякую дрянь. Вот вчера выбросили человека». Говоря так, Садовник имел в виду одного дурака, графа Альмавиву, однако нашел в моем лице второго. А как назвать человека, который при этих словах даже не улыбается, испытывая самое худшее — нехватку юмора?! Видимо, без бутылки шампанского для меня рецепт недействителен. А может быть, глубокая ночь без звуков и живой теплоты сотворила из меня деревяшку?
