– Вокруг царит болезнь, отовсюду доносится запах преющей от вечной сырости человеческой кожи, – он с отвращением помотал головой, пытаясь избавиться от дурных воспоминаний, – но не это самое страшное. Кошмарнее всего тотальное уныние. Полное безволие и апатия… Если бы скомандовали «В атаку!», все двенадцать человек, сидящих рядом, без раздумий, без колебаний ринулись бы вперед, и каждый искал, и искал бы с надеждой и радостью, свою спасительную пулю.
– Ты говоришь так, будто это было вчера, – не выдержал Кай. – Но это же…
– Я вспомнил все! Свои ощущения, даже мысли свои вспомнил! Прошлой ночью четверо из роты Еремина не вытерпели и развели огонь, несмотря на то, что до опушки было всего шагов сто. Не выдержали они…
– Не выдержали? – Кай не сразу понял, о чем речь.
– Да, не выдержали, – повторил Сергей и пояснил: – Разводить костер, находясь в зоне досягаемости минометного или пушечного огня, не самая хорошая идея.
– Понимаю, – согласился Кай.
– Немецкие артиллеристы вообще парни хорошие были. Если кому надоело по землице-то ходить, они это на раз! На айн, цвай…
Сергей заговорил так, вроде был героем старого военного фильма. Он еще раз повторил: «На айн, цвай», разгибая при этом пальцы левой руки, и продолжил на тот же манер:
– У них, у немцев, вообще с инструкциями и правилами свой пунктик есть. Вот, например, написал какой-нибудь седовласый немецкий тактик: «Заметил огонь в лесу, за линией фронта, а приказа „Не стрелять“ не было – смотри пункт первый». А там, в этом пункте, писано, мол, бей врагов великого Рейха!
– Да, у немцев все по инструкции, тут уж дураку понятно, – прокомментировал под нос Кай.
Сергей кивнул головой и замолчал. Казалось, слова застряли в нем и он никак не может извлечь хотя бы одно. Словно ему трудно проговаривать их для Кая. Глаза военного наполнились печалью и заблестели. Он обхватил шею руками, как будто хотел пригнуть себя к земле, и еле слышно, сдавленно и натужно застонал. Стон длился несколько секунд, потом военный резко распрямился и вроде ничего и не было продолжил:
– У немцев к записанному на бумагу странное отношение. Этим мы, собственно, и воспользовались. Собрания, конечно, не было, нет… Просто каким-то образом каждый для себя все решил…
Тут Сергей снова замолчал, и Кай осмелился немного подтолкнуть его:
– Что решил?
– Решил перестать жить! – так же тихо ответил военный. – Не умереть, нет! Именно перестать жить! Жить так, как жил все эти голодные и холодные дни в окружении, без еды, без тепла, без надежды!
– Я даже не знаю, что сказать, – чуть слышно проговорил Кай, втянув голову в плечи, – не знаю.
– Где-то далеко раздался выстрел, в серой, холодной тьме качнулся столб горячего от пороховых газов воздуха. Не было никаких взглядов в глаза друг другу, речей или тяжелых вздохов, ничего этого не было. Просто все сжалось внутри, на какой-то миг захотелось броситься прочь от костра и…
Сергей посмотрел прямо на Кая глазами, полными слез и страха, словно искал понимания… Может, искал прощения, но Кай не знал, не мог знать, что может искать и чего может хотеть душа солдата, который решил перестать жить. Сергей чуть помедлил и спокойным ровным голосом проговорил:
– Но этот порыв тут же угас. Хоть умереть надо с открытыми глазами, хоть сейчас не бежать никуда… Немец не подвел!
В палате воцарилась тишина. Кай смотрел на солдата. По его лицу текли слезы, грудь чуть вздрагивала от прерывистого дыхания. Каю вдруг вспомнились слова старой песни, которые он не мог удержать в себе. Он тихо прочел полузабытые строки.
Ты видишь: я для тебя – смерть.Ты видишь: меня не стереть.Я – память о войне и боях.Я – память в твоих кошмарных снах.
Сергей тяжело вздохнул, словно ему удалось пережить этот ужасный кошмар еще раз, но промолчал. Кай тоже не знал, что сказать. То ли начать рассказывать о том, что это просто сон, а может, списать на всю ту химию, которой его, без сомнения, пичкали. Вот только зачем, Кай не знал. Он сидел на больничной кровати, как на бревне, дрейфующем посреди бескрайнего океана, и ему казалось, что только здесь, на этом маленьком островке, он находится в безопасности. В безопасности от сомнений, которые пришли вместе с ночным гостем…
– Знаешь, – вдруг нарушил тишину военный, – все это неправда на счет вечной памяти… Новому поколению уже не оценить подвига, потерь, горя… Им давно насрать! Они забудут, я уж знаю, поверь мне, Кай. Меня столько раз забывали…
– Значит, у них будет шанс самим совершить настоящий поступок, – вступился Кай за своих сверстников, которые знали о войне лишь из компьютерных игр и кино.
Сергей скривил улыбку и, прищурив один глаз, посмотрел на Кая, словно оценивая, способен ли он на подвиг. Кай уловил этот взгляд, и ему сделалось неловко. Казалось, он вернулся в детство, и мама, еще здоровая, не знающая об артрите и ишемической болезни, веселая и молодая, спрашивает, кто ему нравится в классе. Кай краснеет, пытается отвернуть пунцовое лицо, спрятать глаза, а мама вместе со своей лучшей подругой тетей Мариной смеются и протягивают ему любимое эскимо в фольге.
Так делала мама, так она смотрела, когда хотела узнать, говорит ли он правду и до конца ли честен с ней. Смотрела так, когда он в первый раз напился после осеннего бала в старших классах, смотрела, когда заявил, что хочет лечить людей. Ирина, так ее звали, до безумия любила литературу, в особенности сказки, откуда Кай и получил такое странное для москвича имя. Она тоже прищуривала один глаз, склоняясь и пытаясь посмотреть ему в глаза…
– Ты думаешь, что для подвига нужна война? – в абсолютной тишине полумертвого больничного этажа голос военного прозвучал как выстрел.
– Ну не знаю, наверное, не обязательно это должна быть война… – вопрос резко выдернул Кая из воспоминаний, и для связного ответа пришлось собирать, словно пазл, разбежавшиеся мысли.
– Знаешь, зачем нужна война? – спросил Сергей. – Знаешь ее оборотную сторону?
– Нет, – тихо отозвался Кай.
– Все просто. Война приходит тогда, когда человека начинают оценивать по накоплениям, любви назначают цену, когда дружба нужна лишь для того, чтобы было с кем выпить, а не с кем помолчать, тогда приходит война… И именно война показывает тем, кто все же выживет в бойне, что дружба и честь, любовь и взаимовыручка – единственные вещи, за которые можно умереть.
Сергей замолчал и задумчиво уставился на памятку по пользованию туалетом для больных с ограниченными возможностями, висящую у двери уборной.
– А противоречие?
– Это как раз самое грустное… – военный опустил голову. – Дело в том, что трус и предатель так и остается трусом и предателем. Такие люди не идут в добровольцы, они сидят по своим норам в то время, когда лучшие из лучших, смелые сердца, способные любить и сострадать, гибнут на передовой. Но война пройдет, и та мерзость, что пряталось за спинами храбрецов, окрепнет и лет через десять снова начнет учить нас, как любить, что именно любить и самое главное – за сколько…
– Это ужасно, – согласился Кай, – это же с каждой войной таких людей становится все меньше и меньше…
– Да, – кивнул военный. – Я помню, как служил в Римской армии Нерона в центурии, по-нашему в сотне, у Августа Пленея. Точнее даже не у Нерона, а у Скапулы, но не это важно! Главное, что служил…
Кай чуть не подпрыгнул от радости. Он с детства был без ума от исторических фильмов. На одиннадцатый день рождения мама подарила ему книгу «Спартак», где рассказывалась трагическая и между тем героическая история о борьбе рабов за свободу. Кай, конечно, сомневался в каждом слове Сергея, ведь это не могло быть правдой, но сейчас решил забыть о сомнениях и послушать еще одну историю о древнем Риме. Просто послушать.
Военный обратил внимание, что Кай заметно оживился и даже повеселел, словно отдаленность тех давних времен должна смягчить предстоящее переживание, и неспешно продолжил рассказ:
– Наша триера…
– Корабль? – тут же перебил Кай, услышав знакомое определение.
– Да, Кай, военный корабль с тремя рядами весел, потому и назвали его триерой. Так вот, наша триера шла под полными парусами, весла убраны, рабы заняты судовыми поручениями. Ты сам-то ходил под парусами?
– Нет, – отрицательно покачал головой Кай.
– Я так и думал, – ухмыльнулся солдат, словно в сотый раз огорченный молодым поколением. – Помню все, будто это случилось на прошлой неделе! Хотя даже год толком не скажу, потому что для меня тогда не было никакой «до нашей эры» и «нашей эры». Это была просто моя эра, моя жизнь и просто год! Мы сидели в трюме у огромного сундука и играли в кости. Жировые светильники нещадно коптили, в воздухе витал запах вяленого мяса, которое мы ели во время плавания вприкуску с сушеными помидорами, сыром и сладким вином. Не самым лучшим, но и не самым плохим вином в моей недолгой жизни.
