Убивать будут, грабить, жечь…
Чутьем загнанного зверя Прасковья поняла, ЧТО сейчас будет.
Рванула за руку Мотрю, дернулась к ближайшему плетню… какие там заборы? Плетень, да еще и с прорехами, а к чему больше-то?
Все свои, все друг друга знают, никто чужого не замает…
Мотря была негибкой, она не понимала.
А…
Крестьяне заволновались.
– СТОЯТЬ!!! – заорал кто-то из «збройных».
Толпа – опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат…
Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны… они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают…
Те, кто носит оружие, знают об этой особенности. И – боятся.
Человеку в таком состоянии неважно – на пулеметы идти, на пушки… он – дойдет. И вцепится.
Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы.
Упала, потянув за собой подругу.
Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину…
Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть. Сейчас их не было. Но…
Никому до Прасковьи и дела не было.
Первые выстрелы.
Первая кровь.
Первые упавшие люди.
Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов – что бы они ни говорили о своих высоких целях, они все равно враги…
Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным – только врагами. Только убийцами.
Пуля – или голод?
Пуля милосерднее…
Прасковья лежала и молилась. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это хорошо…
– Парашка, как же так…
Почему шепот слышнее крика?
– Не дергайся.
Сейчас важно только это.
Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не…
У нее дети. Она должна выжить, остальное – побоку.
Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить…
А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет.
И семьи у него тоже не будет. Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так…
Не было тебя рядом?
Обошлись?
И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят.
* * *
Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин не было.
Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут.
Прасковья это понимала и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда.
Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем.
На белом кровь – алая. На черном – тоже алая.
Долготерпение было вознаграждено.
– Гони их по домам!
Крики, шум…
Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла… Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством… Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы…
Ничего.
Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо…
Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником.
Мотря потрясла головой. Еще раз икнула. И – в ноги поклонилась Прасковье.
– Век благодарна буду, сестрица.
Прасковья ответила таким же поклоном.
– Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит.
– Воистину, – отозвалась Мотря.
На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу.
– Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря.
– Откуль… оттуль, – проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой да зарой в подполе что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит.
– Я уж ей сказала ховаться в погребе…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Ты меня послушай. – Глаза у Прасковьи были серьезными. Страшно серьезными. Страшными, как и ее слова.
Грабить будут. Убивать. Насиловать…
Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину. Ее слова сбывались, но Прасковья надеялась выжить. Она знала заранее, у нее была фора. А это очень много.
Мотря кивнула. И затрусила к своей избе.
А Прасковья, не особо задумываясь, отправилась в лес.
А чего ей?
Подожгут избу?
Да и пес с ней, самой бы живой остаться. Все одно там из живности только тараканы. Плохо, конечно, и добра жалко, а только жизни лишиться не хочется. Или, того веселее, не просто так ее лишиться. Мужики злые, молодые, голодные… если они здесь хоть на пару дней задержатся – в лесу оно безопаснее будет.
Остальная деревня?
Так и сами не маленькие…
Прасковья совершенно не рвалась бегать и всех предупреждать. Что – никому не ясно? После выстрелов-то?
После трех или четырех трупов, которые остались на площади? Кажется, там был фельдшер, кто-то из баб, пара мужчин… дядька Силантий… нет, точно Прасковья сказать не взялась бы. И то, что уже помнила, – чудо.
Лучше она в лесу с мальчишками отсидится, все спокойнее будет.
* * *
И было спокойно.
Когда она подходила к землянке.
Когда кинулись ей на шею сыновья.
Когда побледнел мертвенно Ванятка – мам, у тебя кровь на лице…
Чужая.
Повезло – это просто чужая кровь. Брызнуло, наверное. А могла бы и ее быть… Если бы не тора Яна, так и было бы. А еще она накупила бы всего и оставила в доме. И детей не прятала бы…
Глупость?
Так ведь мир!
Кому придет в голову такое проделывать, ежели войны нет? Когда враг приходит, тут понятно – ничего хорошего от него не ждешь.
А от своих?
От тех, кто с тобой на одном языке говорит?
Кто, может, вчера рядом жил, мало не в соседней избе… Прасковья, хоть и вся в тревоге была, а Федьку-бобыля заметила. Стоял рядом с одним из «збройных».
Стоял, смотрел, говорил что-то…
А и пусть!
Он-то знает, что у нее взять нечего. Разве что саму Прасковью, и то! Полувдовья жизнь никого не украсит…
А все одно – никуда она отсюда не уйдет. И продукты забирать не будет, разве что спрячет получше.
Прасковья помнила, как в ту зиму мальчишки у нее кусочек хлебушка просили. Помнила – и повторять это не хотела.
* * *
В лесу она прожила пять дней.
По ночам приходила в деревню, ни к кому не заходила, да и ни к чему такое было.
Дом ее так и стоял, никому не нужный. Поджигать? Зачем?
Обыск явно устроили, не нашли ничего ценного, разве пару полотенец забрали, да и пес с ними. А на пятый день и подводы из деревни двинулись.
Тут Прасковья и вернуться решила.
Ответила Мотре, что в соседнюю деревню бегала – там предупредить. Там с мальчишками и пожили. И лишний раз порадовалась.
Как уж там что…
Выгребли из деревни все лишнее. Забрали половину скота, овощи, зерно забрали, рухляди прихватили, старосту пристрелили, невесток его снасильничали…
Мотря сейчас радовалась – она как только домой пришла, так дочку и отослала к родне. На дальний хутор.
Заходили ведь! Явно искали… дочка-то у нее в самый сок вошла – парни заглядывались. А коли снасильничают?
Позор? Да плевать на тот позор! Чай, не деготь, отмоется… А вот увечья… фершала ведь тоже… того…
Прасковья слушала – и ежилась. Что рядом-то просвистело, будто те пули. И нигде не сказано, что другие не придут.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Так она Мотре и сказала.
Прятать все. И дочку прятать. И сторожиться…
Темные времена грядут. Страшные.
И кровавые пятна на первом инее – только начало…
