Цена была слишком велика, и Андрей еще раз сказал замполиту:
– Не полечу. Отец поймет, сам был на фронте.
Замполит неожиданно обнял его за плечи и совсем по-граждански, по-дружески проговорил:
– Спасибо, – хотя до этого особым вниманием Андрея не жаловал, зная его тяжелый, не всегда сговорчивый характер.
Отцу Андрей дал короткую, даже, может быть, излишне короткую телеграмму: «Прилететь не могу. Держись!» Не было у него тогда других, более пространных слов. Перед глазами стояло мертвое, посеревшее за полтора суток, пока они спускавшись с гор в долину, лицо солдата, тихого деревенского паренька из-под Полтавы, до этого счастливого и удачно воевавшего под началом Андрея долгие месяцы и не дожившего до демобилизации, до осени, совсем немного.
Отец Андрея понял и вскоре прислал письмо, написанное старинною перьевою ручкой. Других он не признавал да, кажется, и не держал в доме. Андрей до сих пор помнит то отцовское послание.
«Здравствуй, сынок, – писал отец. – Вот мы и остались с тобой одни. Нет больше нашей матери, Анфисы Николаевны. Похоронили мы ее на кладбище в наших Михайловских порядках, сразу за могилой Танечки. Там, по правую сторону, есть еще местечко, так что, если мне случится помереть, то похороните за одной оградой, чтоб мы все трое: и я, и мать, и Танечка– и по смерти были неразлучно вместе. Я и Лене о том наказал».
Дальше шли сообщения, как и от чего мать померла.
Была она на то время еще не старой женщиной, едва-едва перевалило за шестьдесят. О смерти мать не думала и особо не готовилась к ней. Некогда было, не давала вечная крестьянская работа, хозяйство: огород, куры, гуси, корова, стирка, печки, лежанки, да и отец, часто прихварывавший, требовал постоянного внимания – какая там смерть? К тому же нрава мать была веселого, легкого, никаким бедам и ударам судьбы не поддавалась. Может, потому Бог и смерть ей послал легкую. Пошла в окрестные леса по грибы, по любимые свои лисички, да там и померла от сердечного приступа.
Отец пережил мать всего на год без малого. Умер он в апреле восемьдесят шестого года всего за две недели до чернобыльского взрыва, так нежданно-негаданно порушившего вековую жизнь лесного села-деревушки Кувшинки.
Телеграмма к Андрею опять опоздала. На этот раз были виноваты то ли соседи, то ли тетя Поля, отправлявшая ее из местечка. Кто-то из них ошибся в написании номера части, и телеграмма долго блукала по офицерским модулям и палаткам, пока не попалась на глаза какому-то прапорщику, знавшему Андрея, и тот безошибочно определил: «Так это же Цезарю!»
Андрея нашли, и не в горах, не в бою, а в расположении части на учебных занятиях, на тренировках, которые, война не война, в полку велись. И особенно во взводе Андрея, который до седьмого пота выматывал на них своих подчиненных и выматывался сам. Многие солдаты за это его недолюбливали, а офицеры, командиры соседних взводов, так, может, и ненавидели: дурной пример для начальства, раз Цезарь занимается, занимайтесь и вы. А ведь как хотелось в перерыве между выходами на задания, между боями хорошенько отдохнуть, выспаться, а то и загулять тайком в каком-нибудь модуле со знакомыми телеграфистками и медсестрами. Андрею тоже хотелось и отдохнуть, и загулять, но он никогда не позволял себе этого, хорошо зная, что сегодня расслабишься, расслабишь и бойцов, а завтра, когда вдруг поднимут по тревоге и надо будет выступать в ночь и темень, под завывание ветра «афганца», или в день, в самое пекло, в сорокаградусную жару, – бойцы твои и ты сам, расслабленные, одряхлевшие духом и телом, превратятся из смелых, отважных воинов всего лишь в жалкую, доступную любому душману мишень. А это значит в лучшем случае – смерть от пули или подрыва, а в худшем – плен и все, что за ним следует.
И все-таки Андрею можно было уехать, улететь, оставив взвод на неделю-другую на попечении своего зама, толкового, не раз испытанного в походах старшего сержанта Глебова. В боевых действиях тогда наступило небольшое затишье. По слухам, в верхах, на большом правительственном уровне, велись переговоры, и обе воюющие стороны, затаившись, выжидали. Никто бы на Андрея за его отлучку не посетовал. Все понимали – умер отец (да еще какой отец! Сам бывший солдат, воин, воспитавший в строгости и любви мужественного воина – Цезаря. Таких отцов во всем мире, может быть, раз, два – и обчелся!), и сыну, где бы он ни был, надо все бросить, оставить и похоронить его со всей неизбывной скорбью и печалью.
Но Андрей и на эти похороны не попал. Во-первых, он все равно уже не успевал. А во-вторых, боялся Лены и, что самое страшное, двухлетней, совсем еще крошечной Наташи. К тому времени срок его боевой афганской службы уже заканчивался, и к лету Андрей должен был вернуться домой. Лена об этом хорошо знала, жила надеждой на скорую встречу, готовила к ней Наташу, которой Андрей ни разу еще не видел.
Но он вернуться не мог, вернее, не имел права. Он должен был отомстить за смерть лучшего своего боевого друга Саши Хрипко. А ради этого Андрей готов был пожертвовать всем чем угодно: надеждами Лены и Наташи, семейным благополучием, мирной, почти гражданской службой в тыловом полку и даже собственной жизнью.
Сашу Хрипко Андрей любил как младшего брата; тайно, а иной раз так и явно опекал его, хотя тот в опеке и не нуждался, сам мог, если надо, постоять за себя. Родом Саша был из-под Пскова, по-северному белоголовый, голубоглазый, тоже молчун, по молчун какой-то особый: молчит, молчит, а потом вдруг скажет, да так, что душа из тебя вон, всю ее вывернет наизнанку, до донышка, до последней капли. В бою Саша был смел и умен, как всякий прирожденный воин и охотник, хотя нередко увлекался, входил в охотничий азарт, за что от начальства ему не раз перепадало.
А еще Саша пел. Но тоже как-то по-особому, не под гитару или баян, а просто так, без всякого сопровождения, как могут петь только натуры цельные, задумчивые, и не напоказ, не на публику, а для самих себя в минуты веселья или печали.
Андрей и Саша прибыли в часть почти одновременно и сразу потянулись друг к другу. Многие удивлялись их дружбе. Молчаливый, угрюмый, часто подавляющий этой своей угрюмостью все вокруг Андрей и Саша, тоже вроде бы не очень разговорчивый, но не угрюмый, а лишь задумчивый, душой светлый и ласковый, как ребенок, да еще и певец, песенник, печальник девичьих сердец. Не любить его было нельзя.
Погиб Саша во время проклятого всеми офицерами и солдатами «песчаного» похода, который затеял новый командир полка, только-только назначенный в Афганистан после окончания академии Генштаба. По слухам, был он сыном какого-то еще более высокого военного начальника, крупного генерала, и чтобы самому выбиться поскорее в генералы, решил покомандовать боевой, воюющей частью. Тогда в Афганистане нередко попадались такие вот выдвиженцы, приехавшие не столько на войну, сколько «на ловлю счастья и чинов», а если повезет, так и «Золотой Звезды» Героя.
Кое-как приняв полк, новый командир и затеял «песчаный» этот поход. Выстроив на плацу личный состав, он зычным, не терпящим никакого возражения голосом генштабиста объявил:
– Пойдут все! От командира полка до последнего писаря и хлебореза! Нечего тут задницы просиживать!
И пошли. Колонной, скопом, ничего толком не разведав, не обеспечив надежно тылы и фланги. Боевые офицеры, и старшие и младшие, на уровне Андрея и Саши, понимали, что ничем хорошим этот бравый поход не закончится. Но люди они военные, подневольные, приказ есть приказ, и его надо выполнять, тем более, что впереди на бэтээре, обвешанный, словно какой-то Рэмбо, поверх бронежилета гранатами и прочим, не очень-то полагающимся ему по штатному расписанию оружием, движется сам командир полка.
Мрачные предчувствия и предсказания офицеров не заставили себя долго ждать. Там, куда вел войска командир полка, противника не обнаружилось. Хитроумный полевой командир моджахедов (кстати, тоже выпускник советской академии, с которым много позже, уже при талибах, мы начнем брататься) рассредоточил свои отряды по горам и «зеленкам», и когда полк встал, не зная, что же ему делать дальше: то ли все еще двигаться вперед, якобы в погоне за отступающими душманами, то ли благоразумно повернуть назад, стал рассекать батальоны и роты на отдельные, плохо связанные друг с другом, смешавшиеся скопления машин и людей, теснить их в ущелья, чтобы там безнаказанно и дерзко расстрелять.
Командир полка (все-таки чему-то его в академиях учили) наконец понял, что дела из рук вон плохи, что надо отходить, и не колонной, а отдельными ротами, взводами, а то, может, и отделениями. Первым, пока не поздно, он отправил в часть совершенно бесполезный в походе хозвзвод во главе с каким-то прапорщиком. И вот этот прапорщик, ни разу не принимавший участия в боевых действиях, повел точно таких же необстрелянных, толком не умеющих держать в руках автомат поваров, хлеборезов и кочегаров по низу ущелья, вдоль горной коварной речки, должно быть, думая, что там, под прикрытием скал, они будут в полной безопасности. А получилось как раз наоборот. Душманы с противоположной возвышенности стали расстреливать их, словно стадо баранов на охоте. И постреляли всех. Уцелел только один-единственный повар по фамилии Лаврик, который при первых же выстрелах со страху упал на камни и закатился в какую-то расщелину.
