— Это будет тот еще денек, Эйб, — заметил Хэнраган, вздыхая.
— Будем надеяться, Отец Мэрфи[8], — ответил Либерман. — Мэйш, возможно, я еще заскочу попозже.
Мэйш пожал плечами, Гершл Розен, обнадеженный своей предыдущей попыткой сострить, бросил:
— Если вернешься без шлюшки, Чэнь выбросит тебя на улицу приемом кунг-фу. Правда, Чэнь?
— А то как же, — сказал Чэнь под общий хохот, и оба полицейских вышли на Девон-авеню.
Либерман и Хэнраган шли по тротуару к своей машине — «бьюик» цвета серый металлик, визжит при торможении, был припаркован перед магазином велосипедов Хинки. Последний, как и большинство евреев в этом районе, включая Либермана, тридцать лет назад перебрался в северную часть города из Уэст-Сайда в Олбани-парк. Белые бедняки-южане и индийцы вытеснили их еще дальше на север, в Роджерс-парк, а теперь и там стали заметны перемены. Восточную часть Роджерс-парка, от озера Мичиган до Ридж-роуд, уже уступили русским иммигрантам, вьетнамцам, латиноамериканцам и белым босякам. Западная часть, где жил Либерман, еще держалась. Китайцы и корейцы помогли стабилизировать ситуацию в этом районе, но исход евреев продолжался. Можно было перебраться в Скоки, если ты не мог позволить себе переехать еще дальше, в Уилметт или Хайленд-парк.
В Роджерс-парке на каждом шагу попадались как бы напоминания о добрых старых временах в Лондейле, который был «еврейским городом», пока туда не перебрались чернокожие. Надпись на вывеске Хинки маленькими белыми буквами гласила: «Раньше — на углу Рузвельт-роуд и Сентрал-парка». Хот-доги Сэма и Гарри на Уэстерн-авеню перещеголял Хинки. Посреди магазина висела копия указателя с названием улицы из старого района.
Либерман вел машину, понимая, как и Хэнраган, что тот придет в норму лишь после обеда.
Проступок Эль Перро на этот раз был небольшим. Он задолжал Сэму Резнику двести долларов. Резник, старый друг Либермана из Уэст-Сайда, был владельцем магазина скобяных изделий на Норт-авеню. Эль Перро приобрел разные инструменты и ножи «в кредит». Кредит был дан давно, и Резник понимал, что получить долг необходимо — иначе он потеряет уважение в районе, и тогда ему придется уехать. Угрозу для Резника представляла не столько сумма долга, сколько сам факт его существования. Формально магазин скобяных изделий Резника находился далеко за пределами участка Либермана. Раньше он заглядывал в этот район, но пять лет назад, благодаря возрасту, его перевели поближе к дому, хотя и не повысили.
— Жизнь нелегка, — сказал Хэнраган, глядя из окна машины на цепочку индийских ресторанчиков и лавок, где продавались сари, пока они ехали к Уэстерн-авеню.
— Другой и быть не может, — заметил Либерман. — Ты песню такую вспомнил или особенно остро чувствуешь себя отцом Мэрфи сегодня утром?
— Цены растут. Акции падают. Люди тырят что ни попадя, кто яблоко, кто банку помидоров. И так уже развалили все, — ворчал Хэнраган. — Святые не слышат молитв. А дети? Они бросают тебя в час, когда нужны больше всего. Когда будешь лежать на смертном одре, со свечками в изголовье и у ног, они окажутся тут как тут, станут просить твоего благословения, рыдать… Знаешь, что тогда им надо сказать? Что я им скажу?
— Нет, Билл, что ты им скажешь?
Либерман поправил очки на носу и повернул на юг, к Уэстерн. Запах из пышечной «Данкин донатс» проникал через открытые окна, и Либерман почувствовал тошноту.
— Пошли вон! Где вас носило, когда вы были нужны мне?
— Это ты кому? — спросил Либерман.
— Майклу, — со вздохом сказал Хэнраган. — Тому, что в Буффало. Собирался приехать на несколько недель, привезти с собой жену и ребенка. Знаешь, что они решили?
— Эмигрировать в Австралию, — предположил Либерман.
— Близко. Поехать в «Диснейуорлд». Рев музыки и роботы, похожие на зомби. Напугают ребенка до полусмерти. Если бы я мог лишить их какого-нибудь наследства… Сколько времени на твоих?
— Около половины третьего, — отозвался Либерман.
— Не хочешь заехать к Сайми по дороге? — спросил Хэнраган, глядя в окно на великолепный автосалон «Понтиак». — По гамбургеру и пивку?
— Не хочу упустить Эль Перро, — ответил Либерман.
— Понятно, — сказал Хэнраган, поднимая руку и страдальчески улыбаясь. — Понятно. С чего бы друзьям быть внимательней, чем дети? К чему выполнять обязательства и обещания? Ты знаешь, какой сегодня день?
— Пятница.
— Семь лет и шесть дней после химчистки, — напомнил Хэнраган.
— Ты не можешь знать, сколько дней, Мэрфи, — заметил Либерман.
— Плюс-минус день-два, Ребе. День-два.
Этот инцидент в шестиэтажном универмаге начался с обычного вызова. Перебранка, крики в помещении химчистки на Питерсен-стрит. Позвонили из соседней пиццерии, сказали, что крики отпугивают клиентов. Либерман и Хэнраган приняли вызов, когда ехали в машине с жертвой грабежа. Они добрались до химчистки в три с небольшим, услышали голоса за дверью — кто-то спорил. Либерман постучал. Ему не открыли.
Он постучал еще раз, и кто-то подошел открыть дверь. У этого человека в очень маленькой руке был очень большой пятизарядный пистолет тридцать восьмого калибра «Хопкинс энд Аллен». Ствол смотрел прямо на Либермана. Зрелище было комичное. Трясущийся человечек с курчавыми волосами и большим пистолетом, а за ним — чернокожий здоровяк в форме рассыльного.
— Опустите пистолет… — начал Либерман, но его прервал первый выстрел.
Он не понял, попали в него или промахнулись. Только подумал: «Интересно, кто этот тип, что собирается меня убить?»
Грохнул второй выстрел, но пуля прошила окно химчистки, и стекла брызнули на тротуар. Стрелявший промахнулся на добрых два метра: человечек с большой пушкой падал на пол с огромной дырой в груди от пули из табельного пистолета Хэнрагана.
Это было давно и одновременно как будто только что, но…
— Мы зайдем к Сайми после того, как повидаемся с Эль Перро, — предложил Либерман.
Хэнраган удовольствовался этим обещанием и остальную часть пути разглагольствовал о неблагодарности друзей и родственников. Либерман его не слушал, но время от времени кивал и вставлял словечко, как тот парень, который каждый год изображал Санта-Клауса по радио и отвечал на телефонные звонки детей. Санта-Клаус не давал обещаний, много смеялся и спрашивал звонивших мальчиков и девочек, хорошо ли они себя вели в прошедшем году.
Хэнраган много пил еще пятнадцать лет назад, когда стал напарником Либермана после того, как сменил Хавьера Флореса, ушедшего на пенсию. Однако это были цветочки по сравнению с тем, как Билл запил пять лет назад, когда от него ушла жена Морин, оставив его в пустом доме в Рейвенсвуде. О разводе речи не было — они были благочестивыми католиками. Не было и мысли о том, чтобы уехать из города. Либерман помог Морин получить работу в бухгалтерской компании Сола Шустера. Когда два сына Хэнрагана с семьями приезжали в город, Билл и Морин встречались в своем доме, устраивали праздничный обед, и Морин возвращалась в свою квартиру только после того, как все разъезжались.
Норт-авеню близ Кроуфорда была широкой, оживленной и полной парковок. Толстая женщина в голубом платье переложила хозяйственную сумку из одной руки в другую и что-то быстро говорила своей подруге или сестре, такой же толстухе. Когда Либерман и Хэнраган вышли из машины и заперли ее, женщины прошли мимо них, и Эйб почувствовал запах пота, который не был ни приятным, ни отталкивающим.
Ресторан «Чапультапек» находился на другой стороне улицы. Полицейские дошли до перекрестка, подождали, пока загорится зеленый сигнал светофора, и пересекли дорогу, не обращая внимания на визг тормозов. У тонированного окна «Чапультапека» они заметили тощего парнишку в черном. Тот внимательно следил за улицей — нет ли какой опасности. Присутствие этого парня доказывало, что Эмилиано в ресторане. Возможно, он выполнял функции системы раннего оповещения, но одновременно и сигнализировал врагу: «Если вы ищете Эль Перро, вы пришли туда, куда надо».
Эмилиано хотел обезопасить себя, но вместо этого подставлялся под удар. Он хотел нравиться людям, хотел, чтобы его любили, им восхищались, но причинял боль тем, кто оказывался слишком близко к нему, и сам смеялся над этой болью.
— Фернандес, — с усмешкой сказал Хэнраган парню. — Ну что, успел обрюхатить какую-нибудь двенадцатилетку за последний месяц?
Ответной улыбки не последовало — Фернандес пристально смотрел на Либермана, карие глаза изучали его с головы до ног и снова возвращались наверх. Он кивнул, и полицейские вошли в ресторан, окунувшись в кромешную тьму и громкую музыку.
Хулио Иглесиас пел песню, которую Либерман раньше не слышал.
Он не видел ничего, кроме неясных силуэтов, пока глаза не привыкли к желто-коричневому свету ламп на столиках и слабому мерцанию неоновой рекламы мексиканского пива на стене. Запах жареного, доносившийся из кухни, пробуждал воспоминания.
