— Тебе не интересно, что мы сделали с товаром, который купили у твоего друга Резника? — спросил Эль Перро.
— Нет, — ответил Либерман, вставая.
Эль Перро пожал плечами и, когда Хэнраган допил свое пиво и тоже поднялся с места, спросил:
— «Кабс» победят в этом году?
— Они будут побеждать каждый год, — сказал Либерман. — Как же иначе.
— Им нужны хорошие подачи, — заметил Эль Перро. — Им нужен этот маленький толстячок.
— Валенсуэла, — уточнил Либерман. — Правда, он уже не тот, что раньше.
— Жаль, — сказал Эль Перро.
Через две минуты Либерман и Хэнраган снова были на улице.
— Я всерьез думал, не пристрелить ли мне этого маленького ублюдка, — признался Хэнраган, когда они вышли.
— Ну это вряд ли, — сказал Либерман.
— Трудно стрелять в человека, который угощает тебя холодным пивом в жаркий день, — заметил Хэнраган. — А я раньше не слышал этой истории — как ты прострелил руку мексиканцу в баре.
— Не было этого, — произнес Либерман, когда они шли по тротуару.
Улица пахла потом, бензином и мексиканской едой. При хорошем обонянии можно также унюхать запах польских сосисок с кровью и поджаривающихся колбасок. Запахи перемешивались, как и люди на улице, преимущественно темнокожие и латиноамериканцы, но было и несколько круглых бело-розовых лиц тучных людей постарше, которые не захотели или не смогли перебраться в другие места из своего района.
— Я раньше жил в нескольких кварталах отсюда, — сказал Хэнраган. — Ходил в церковь Святого Леонарда, что на другой стороне парка. Мама стыдила меня и заставляла ходить на службу в эту церковь, а там были эти молчаливые круглолицые ирландцы, они собирались справа от алтаря на первых пяти-шести рядах. Когда я был ребенком, всю правую сторону церкви заполняли эти розовые физиономии. С каждым годом их становилось все меньше, и с каждым годом они становились все старше. Отец Конлон, чей ирландский акцент был для поляков таким же необычным, как для моей мамы и других ирландцев, казалось, обращался больше к этим розовощеким старикам, чем к нам, но, по-моему, не потому, что отдавал им предпочтение, — он просто думал, что до них труднее достучаться.
Они миновали мясную лавку Словотного, где белым мелком было написано, что сегодня в продаже суп с кровью, и зашли в магазин скобяных товаров Резника.
Либерман сложил губы в подобие улыбки — а возможно, просто попытался справиться с отрыжкой. Он сунул руку в карман пиджака и вытащил маленькую бутылочку нейтрализатора кислотности «Тамс».
— Вот, — сказал он, выкладывая на прилавок перед Резником деньги, полученные от Эль Перро. Одна банкнота спланировала в маленькую пластиковую емкость для брелоков.
Резник лучезарно улыбнулся и забрал деньги, радостно глядя на полицейских. Веки полузакрытых глаз Либермана опустились еще ниже. Он жевал таблетку «Тамса».
— Как вам это удалось? — спросил Резник.
— Мы просто вежливо его попросили, — ответил Хэнраган. — Эйб и Эль Перро — старые приятели.
— А знать его — значит любить его[12], — провозгласил Либерман.
Резник открыл кассу и спрятал деньги в ящик с двойным дном рядом с пистолетом 32 калибра, который, насколько было известно Либерману, там всегда лежал.
— Ну что мне на это сказать? — спросил Резник, улыбаясь Либерману. Тот почесал волосатое ухо и уставился на выставленные в витрине керамические чашки ярких расцветок. — Как насчет того, чтобы взять гаечный ключ или что-нибудь для дома?
— Закажешь нам пару чизбургеров от «Солли», когда мы сюда зайдем в следующий раз, — предложил Либерман.
Когда они снова оказались в машине и ехали в направлении озера, Либерман бросил в рот еще несколько таблеток «Тамса» и сказал:
— Вальдес.
— Хочешь, чтобы я взял ее на себя? — спросил Хэнраган.
— Сегодня пятница, — напомнил Либерман.
Хэнраган кивнул и заметил:
— У меня нет более интересных занятий.
— А я возьму на себя следующее дело, — пообещал Либерман.
— Будем решать проблемы по мере поступления, — сказал Хэнраган. — По мере поступления.
2
С того самого момента, как Эйб вошел в дом, было ясно, что у Бесс есть «тема» для разговора. «Тема» — то нечто более важное, чем «кое-что обсудить». За несколько часов до того, как выложить «тему» на кухонный стол, Бесс поджимала губы и улыбалась всему, что бы ни сказал Либерман — шла ли речь о треволнениях дня или о забавной сценке, подсмотренной у Мэйша. Он также знал, что «тема» будет клокотать у поверхности их субботнего разговора, пока не прозвучат последние благословения и Либерман не выпьет бокал вина.
Были и другие явные признаки, особенно для детектива с тридцатилетним опытом работы: темные волосы жены были коротко подстрижены, серый костюм тщательно выглажен, улыбка чуть более умильна, а разговор чуть более светский, чем обычно, — все это неопровержимо свидетельствовало о том, что «тема» наличествует.
Поверх пламени двух свечей на обеденном столе, накрытом их лучшей льняной скатертью, Бесс бросила на Либермана взгляд, который означал: «Приготовься».
Бесс была на пять лет моложе Эйба Либермана. В плохие дни она выглядела моложе его лет на пятнадцать. В хорошие — могла сойти за его дочь. Она была одного роста с мужем, стройная и темноволосая. Не красавица, но интересная женщина, думал Либерман, и Леди с большой буквы. Ее отец был мясником на Саут-Сайд, но вела она себя, как дочь банкира. И голосу ее завидовали телефонистки.
После того как Эйб произнес молитву над вином и отпил вместе с Бесс из чаши для кидуша[13], принадлежавшей ее отцу, она положила ему в тарелку щедрую порцию тушеного мяса и сказала:
— Мне нужно кое-что сказать тебе. Есть тема для разговора.
— Я внимательно слушаю, — отозвался Эйб, положив в рот кусок нежного мяса.
— Лайза и Тодд не ладят.
Либерман кивнул и налил себе полный бокал вина.
— Ты слушаешь меня? — сказала Бесс. — Лайза и Тодд не ладят.
— Я слышал, — ответил Либерман. — Это естественно.
— Это серьезно, — сказала Бесс.
С самого дня своего рождения единственная дочь Либерманов была, по мнению отца, «серьезной». Это был красивый ребенок, который интересовался всем на свете и редко смеялся во весь голос. Она слыла вундеркиндом в математической школе, у нее была только одна отметка «хорошо» среди остальных «отлично», и из-за этого «хорошо» она не могла уснуть, у нее болело сердце, она лила слезы и в конечном счете решила доказать учительнице, что та совершила ужасную ошибку. Лайза поступила в Чикагский университет на факультет биохимии, получив там стипендию. Она встретила серьезного молодого профессора античной литературы Тодда Кросуэлла, вышла за него замуж и родила двоих детей — Барри, который теперь приближался к возрасту бар-мицвы, и Мелиссу, которой вскоре должно было исполниться восемь. Барри и Мелисса, слава Богу, не были ни серьезными, ни вундеркиндами.
— В чем суть разногласий? — спросил Эйб, допивая свой первый бокал.
— Не говори так, — ответила Бесс, закрывая глаза.
— Это была попытка перейти на более легкий тон, прежде чем мы нырнем в глубины уныния, — пошутил Либерман. Он произнес тост за здоровье жены.
Бесс позволила себе чуть-чуть страдальчески улыбнуться.
— Извини, — сказал Либерман. — Так в чем проблема?
— Как обычно, — ответила Бесс, пожав плечами. — Ты не ешь лимскую фасоль. Это же твое любимое блюдо.
— Я поем лимскую фасоль, — отозвался Эйб, черпая ложкой сдобренную маслом фасоль. — Видишь, я ем. Что значит — «как обычно»? Он завел другую женщину? Он принимает наркотики? Он бьет ее?
— Ты слишком долго работаешь в полиции, — заметила Бесс.
Либерман серьезно поразмыслил над ее заявлением и принялся за второй бокал вина.
— Нет, — продолжала Бесс. — Он недостаточно зарабатывает. Она хочет снова пойти работать. Ну и все такое.
— Все такое, — повторил Либерман. Он отломил кусочек халы.
— Эйб, ты эхо или отец?
— Я слушаю, — сказал Либерман. — Я слушаю и макаю халу в чудесный соус. Видишь? Макаю халу, ем и пью хорошее вино. Я предвкушаю мирный вечер с моей женой. И жду, когда ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы я сделал.
— Поговори с ней, — попросила Бесс. — Она тебя послушает.
— Она не слушает меня, Бесс, — сказал Эйб. — Просто позволяет мне говорить. Принимает серьезный вид. А потом поступает по-своему. Такой она была в шесть лет. Такой и осталась, когда ей тридцать шесть.
— Тогда пусть она поговорит с тобой, — предложила Бесс.
— Это она всегда может сделать, — отозвался Эйб.
— Позвони ей, — попросила Бесс.
— Завтра, — сказал он с улыбкой, поднимая бокал за здоровье жены.
— Завтра может быть слишком поздно, — возразила Бесс. — Но если ты говоришь «завтра», пусть так и будет. Если ты слишком устал…
