Так продолжалось не день и не два, а потом к тюремщику явились три человека и сказали: «Император велит доставить пленника к нему, а нам быть провожатыми». Они показали на то грамоты, тюремщик отдал им графа, и они погрузили его в клетке на телегу. Долго его везли, в деревнях над ним смеялись, дети бросали в него грязью, и все обсуждали, что император намерен с ним сделать, и предлагали, что сделал бы каждый из них, будь он императором. Однажды вечером его доставили к какому-то пышному зданию и велели вылезать, ругая его замедленье, хотя у него ноги отвыкли двигаться, и ввели на порог, где, думая, что привезен на суд, он увидел среди ярких факелов и разных блюд, источающих ароматы, тех людей, с коими распрощался много лет назад, в тот самый час, когда вызвался сопровождать магов. Канцлер с недовольным видом еще отряхивал свое торжественное платье от подливы, которая его забрызгала, а император держал красное полотенце, поданное после омовения рук, и только начал его разворачивать. Граф поглядел окрест с сильнейшим удивлением, и когда люди его заметили, то начали спрашивать, не с того ли света успел он вернуться, что выглядит таким изумленным, и не дьявола ли довелось ему повидать, на что он отвечал: «Не дьявола, но нечто такое, чего лучше бы я не видел». И покамест он приходил в себя — а ведь для него словно перевернулся мир — и вокруг него сгрудились люди, он отвечал им на вопросы и рассказывал, что приключилось с ним за одно мгновенье, которого не хватило бы, чтобы оседлать коня. Все качали головой, спрашивая друг у друга, видано ли такое, и хором славили магов (а это они привезли графа, я думаю, вы уже поняли), которым дано небесами такое поразительное искусство.
После этого граф не захотел оставаться при дворе, как его ни упрашивал император Фридрих, осыпавший его ласками, но, взяв с собою нескольких доверенных людей, собрался и поехал тою дорогой, которой некогда сопровождал магов, имея целью уведомиться, подлинно ли есть все те вещи, которые прожил он будто во сне. Без приключений он доехал до Альп, перебрался через них и достиг Кремы, стоявшей там, где он оставил ее пепелище; не въезжая в нее, он остановился в одной придорожной корчме, где стал расспрашивать, словно из простого любопытства, кто из жителей города преимущественно славится знатностью ли, богатством или еще чем; среди прочих упомянули ему мессера Ридольфо, который-де и богат, и всеми уважаем, и наградил его Бог прекрасной дочерью, которая, правда, никак не найдет жениха себе под стать, ибо счастье сделало их не в меру взыскательными. Услышав об этом, граф сколь мог скромно вошел в город и улучил минуту, чтобы увидеть эту женщину и узнать; и когда он во всем убедился, то нашел в противоположном конце города дом, выставленный на продажу, купил его и обосновался там. Те, кто с ним приехал, ждали, что не сегодня-завтра он затеет сватовство, но когда прошел не день и не два и они видели, что граф ни о чем подобном не помышляет, приступили к нему с недоуменными вопросами, он же отвечал так: «Я один раз испытал с ней счастье и думаю, что лучше того, что было, уже не будет, а больше я ничего не хочу». В саду у него вырос дуб, молодой, но уже высокий; он распорядился срубить его, а когда это выполнили, поглядел на небо и сказал: «Посмотрю я, как ты будешь вертеться, если лишить тебя средств». Таким образом он устроился там жить, по видимости не намеренный менять что-либо в своем обиходе и удивляя всех, кто его знал, как словами своими, так и поступками».
Тут Джандонати замолк; а король, которой подождал минуту-другую, думая, что рассказчик решил перевести дух, наконец, видя, что тот не собирается продолжать, сказал ему: «Ну же, Аккольиторе, прошу тебя, — доверши эту чудесную историю и скажи мне, чем дело кончилось с графом и выгадал ли он от того, что срубил этот дуб и не женился на этой женщине». На это мессер Джандонати, как будто в сильном удивлении, отвечал: «Синьор мой, я никак не ждал от вас такого желания. Граф Фереттский не захотел испытывать ту же историю второй раз, хотя теперь она была бы по-настоящему: неужели вам хочется, чтоб я снова подал вам того же сокола, как он есть, — от головы до хвоста выдуманного? Имейте терпение, подождите, пока снесено будет то яйцо, из которого он вылупится, сложат печь, в которой суждено ему быть зажаренным, и сделают тот поднос, на котором поставят его на стол, — а там я обделаю вам эту историю в лучшем виде, так что вы и перед вашими баронами, и перед самим Господом Богом признаете, что Джандонати Пальмиери — лучший и самый правдивый из рассказчиков, каких доводилось вам встречать в сем веке и, возможно, доведется встретить в будущем».
С этими словами он замолк насовсем; и король, хоть и был в крайней досаде, не нашелся что ему ответить и вынужден был со смехом предоставить это дело его собственному течению: и так они в худом согласии ожидали, когда мать сокола снесет то яйцо, из которого ему суждено родиться. А поскольку она не снесла его ни завтра, ни послезавтра, то король так и не услышал конца этой истории до того дня, когда выступил на Витербо, где укрепились его враги, коих уповал он с Божьей помощью выбить оттуда, а мессер Джандонати остался во Флоренции наслаждаться своею доброю славой, любимый и почитаемый всеми.
В ЧАС ПОЛНОЧИ
Sorori carissimae
Глава первая
Свидетели моей вседневный печали,
Чертоги праотцев, вы мне противны стали.
Майков
NN в третий раз снился тот же сон. Он стоял под сводом круглого здания. Ветер доносил дремучее шелестенье близкого леса. Молодой месяц поднялся и шел среди туч, тонко сияя на черных колоннах. Услышав звук за спиной, NN обернулся и разглядел струйку воды, смутно сбегающую в каменное жерло. Беспокойство его охватывало; он вглядывался в невидимую чащу: вдруг сквозь нее протянулся дрожащий огонь одинокого жилья, и замерцали колеблемые очертанья ветвей. «Как приказывали», — сказала Мавра. Он поморщился и прикрыл рукой глаза. Солнце искрилось в клубах струившегося пара из кофейника. На маятнике поместительных часов, коих почернелая эмаль украшалась приличной аллегорией, однообразно путешествовали противу друг друга два неутомимых зайчика. Средь сего роскошного пробуждения природы Мавра недвижно держала поднос, расписанный румяными клубками. «Поставь», — велел он, спросонок принимаясь за горячую чашку. В окне, с которого мускусный гераний бросал перистую тень даже до самой перины, слышно было, как дворовые, маша многочисленными руками, совокупно ловят суетливую курицу, с удивительной прытью piece de resistance носящуюся на жилистых лапах кругом растрепанного цветника. «Царь на войну собрался, — раздумчиво доложила Мавра. — И всех, сказывают, зовет. Подымайтесь, говорит». NN покосился на нее с брезгливым интересом. «Откуда принесла». — «Алена от обедни пришла, так сказывали». Курица взмыла над окном, и гулкий маятник на мгновенье заткался мраком. «Замуж бы вас, — кратко вывел NN. — И с Аленою вместе. Скучаете, я вижу». На эту его сентенцию Мавра поджала нижнюю губу, как, вспомнилось NN, делывала младшая девица Замойских, когда они прошлый год были у него о святках, на которую поглядывая Мавра этому научилась, — но младшей Замойской это было к лицу, при ее трогательных жалобах, что в уезде у них совсем нет разума и чувства, а на Мавре было некстати. «Известное дело, — скучно сказала она, — мы ваши дети; куда вы, туда и мы; ин ежели, к примеру, прикажете...» С брезгливою гримаской NN остановил ее бестолочь; голова у него болела, и волненье чудесного сна еще не покидало его. «Скажи, пусть Гальвину мне подадут», — распорядился он холодным тоном, намеренный в ближайшее время отучить ее от покиваний, за которые она взялась, и смотрел, как Мавра, убранная ради праздника карминной ленточкой, уплывала в двери, чтобы объявить его распоряжение. Он еще имел минуту собраться с мыслями и посмотрел на читанный перед сном роман, но не успел подумать о его героях, положение которых вчера имело много сходства с его собственным, как за дверьми раздалось движение, и громкий Егоров шепот спросил: «Спит аль нет?» «На двор все! — закричал NN, стоя среди перины на коленах, еще в исподнем, нежно озаряемый утренними лучами. — Куда все повадились? а! на двор, говорю!» Вошла Мавра и прислонилась подле дверного косяка, поводя лопатками по висящему на стене арапнику и подобная чете горлиц, свивших гнездо в Марсовом шишаке. «Ну! подали?» «Насчет обеда как прикажете?» — осведомилась Мавра, точно не слыша вопроса. «Что Егор, спрашиваю?» — в нетерпении прокричал NN. «Как же, — протяжно отвечала Мавра, — чтобы приказаний не исполнять. Это, может, где и есть такие, что ни Бога не боятся, ни людей не стыдятся, а у нас того не заведено, чтобы такое забвение». Одевшись наскоро, NN выходил из дому. На дворе, испещренном следами отчаянного беганья, с еще качающимися лилиями в цветнике, которые обагренною белизною указывали, где свершила свое шумное поприще обеденная курица, рябой конюх Егор, глубоко припадая на левую сторону, подводил к крыльцу Гальвину. Ударяя черною ногою в землю, она выгибала шею и косилась на NN, подходившего с хозяйскою уверенностию: он вскочил в седло, велел ждать его к обеду и закрутился меж амбаров, взбивая столбы праха. Высоко вздернув голову и вертя пышным хвостом, Гальвина уносила со двора качающуюся спину барина. «Негодница, — сказал Егор, глядя им вслед. — Никакой науки не внушает, на всё свой толк. Сатана». Через дорогу переметнулась небольшая свинья и скрылась в овсах. NN только махнул рукою и понесся вскачь. «Дождя все нет», — отвечала конюху Мавра, глядя на небо, и с тем они разошлись по своим местам.
