— Докладывайте! — обрадованно воскликнул Дзержинский. — Сей момент докладывайте! Ровно через год в России победит революция! Пусть начальство запишет в свои календари. Так и доложите — только слово в слово — победит революция! А вообще-то, милейший, нехорошо подслушивать чужие разговоры, ох как нехорошо!
...Прошло восемь лет. В кабинет Дзержинского в ВСНХ пришел человек. Он был кряжист и одутловат. Со смущенным видом поздоровался с Дзержинским.
— Знакомьтесь, товарищи! — шутливо произнес Дзержинский, обращаясь к сидевшим в кабинете сотрудникам. — Это пришел мой «раб».
— Раб? — удивился кто-то.
— Представьте себе, — подтвердил Дзержинский.
И рассказал эпизод, который произошел в Бутырской тюрьме. В шестнадцатом году.
Менее чем за год до Великой Октябрьской социалистической революции.
ИЗ КОТЛА НА НИКОЛЬСКОЙ
Зима девятнадцатого года обрушилась на Москву трескучими морозами. В метельном вихре слышался посвист пуль — то доносилось сюда эхо гражданской войны. На фронтах косили людей пули. В тылу людей косил голод.
Колька Дубинин, прихватив младшего братишку, бежал из родной, вконец отощавшей деревни. Хилые избы в ней ссохлись, как старики, обреченно горбились замшелыми крышами, подслеповато щурились мрачными окнами.
Сперва бежали в Самару, а оттуда в Москву. Беспризорники порхали по сугробистым улицам воробьиными стаями. Вечерами их безжалостно изгоняли с вокзалов, и они рыскали по тонувшим во мраке переулкам в поисках тепла и пищи.
Колька с братишкой, влившись в стайку таких же, как они, оборвышей, под вечер прибежал на Никольскую и залез в железный котел. Весь день в котле варили смолу, и стенки его еще хранили едва ощутимое, но такое желанное тепло. Из котла хорошо просматривалась почти вся Никольская — от Лубянки до Красной площади. В зимнем сумеречном тумане смутно проступали очертания Кремля.
Мальчишки сбились в плотный клубок, пытаясь вздремнуть. Днем была оттепель, а к вечеру подморозило. Снег под ногами спешивших домой прохожих скрипел то тоскливо, то со скрытой угрозой. Ему было ясно, что до утра в котле не просидишь.
Колька все же задремал и, конечно, не видел, как с Большой Лубянки, направляясь в сторону Кремля, быстрым шагом шли трое в кожанках. И, конечно же, Колька не знал, что это были сотрудники ВЧК. Многого, очень многого не знал беспризорник Колька Дубинин.
Он проснулся лишь тогда, когда чья-то сильная волевая рука вытащила его из котла. Колька задрожал от холода и страха. Рядом с ним тоже дрожали и тоже от холода и страха его сверстники. Дико озираясь, сопя простуженными носами, они ждали удобного момента, чтобы, улюлюкая и свистя, разлететься по подворотням.
Но разбежаться не удалось. Чекисты доставили очередной «улов» на Лубянку. Колька оказался в маленьком кабинете. На стене висел телефон и фотография мальчика в деревянной простенькой рамочке. Поодаль от стола — ширма, за ней железная солдатская кровать. «Живут же люди!» — с завистью подумал Колька.
Испуганно озираясь по сторонам, он не сразу заметил, как в кабинет стремительно вошел высокий человек в длинной, почти до пят, красноармейской шинели. Приблизившись к Кольке вплотную, он воздел руки на костлявые Колькины плечи и пристально посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд был такой долгий и теплый, что Колька почувствовал себя завороженным.
— Хочешь обратно в Самару? — мягко спросил человек.
— Хочу, — буркнул Колька.
— А хочешь учиться?
Человек обвел озабоченным взглядом оборвышей, обреченно стоявших перед ним, как бы давая понять, что вопрос относится не только к Кольке Дубинину, но и ко всем.
Колька, насупившись, молчал. Молчала и остальная братва. Слово «учиться» было незнакомым, даже чуждым, внушающим смутное опасение.
— Молчание — знак согласия, — весело сказал незнакомец и распорядился немедленно вымыть беспризорников в бане, одеть их и накормить.
Колька не знал, что с ним говорил сам Феликс Дзержинский. Он многого не знал тогда, Колька Дубинин, очень многого...
Не знал и тех строк, которые Дзержинский писал в письме своей сестре Альдоне еще в 1902 году:
«Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого... Часто-часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я».
Не мог знать Колька и о том, как еще до революции, идя на нелегальное собрание, Дзержинский остановился возле играющих у дома детей. Его спутница позже выговорила ему за то, что, нарушая конспирацию, он подвергает себя опасности. Дзержинский ответил:
— Да, из-за детей я могу погибнуть...
Не знал Колька Дубинин и о том, что Феликс Эдмундович как-то не выдержал и пооткровенничал с Анатолием Васильевичем Луначарским: «Если доверят, пойду в Наркомпрос...» А позже, уже будучи председателем ВЧК, сказал Луначарскому: «Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное, сил ВЧК на борьбу с детской беспризорностью... Плоды революции — не нам, а им!»
С легкой руки Дзержинского Колька Дубинин попал в детдом, потом стал бойцом ЧОНа, вступил в комсомол, пошел учиться...
Сейчас он — Николай Иванович Дубинин — ученый с мировым именем, крупнейший специалист в области генетики, академик, лауреат Ленинской премии...
Ныне Никольская улица носит гордое название — улица 25-го Октября. Именно по ней в далеком уже девятнадцатом шли с Большой Лубянки чекисты, чтобы выполнить приказ Дзержинского.
ТОСТ
Дзержинский долго не соглашался принять предложение Артузова. Но тот, как искусный дипломат, то терпеливо и ненавязчиво, то горячо и азартно убеждал Дзержинского побывать на встрече друзей.
— Это исключительно важно и крайне необходимо! — говорил Артур Христианович. — Когда еще будет такой прекрасный повод? Нашей ВЧК — пять лет. Целых пять лет! Просто не верится! Они пронеслись как ураган, эти грозные годы! Декабрь семнадцатого уже ушел в историю. На сорок четвертый день революции вы пришли на Гороховую с декретом о создании ВЧК. Разве не время рассказать об этом? Пусть все душой почувствуют, какой путь мы прошли. Сколько побед и сколько потерь! Клянусь, ваши друзья не простят вам, если вы не придете! Будут только те, кого вы хорошо знаете, с кем вы работали все эти пять незабываемых лет.
— Я и не подозревал, товарищ Артузов, что вы, обычно такой молчаливый и сдержанный человек, можете быть таким яростным агитатором, — мягко улыбнулся Дзержинский. — Я приду. Но пусть на меня не обижаются товарищи, я смогу пробыть с ними не более получаса.
