Итак, Эмма пришла домой, села напротив меня, не раздеваясь, и просто сказала: «Я жду ребенка». Уточнять «от кого» было не нужно. Уже полгода как между нами ничего не было. Она только сказала: «Я жду ребенка» — и этим уничтожила два вышеописанных варианта. Моя реакция была нулевой. Не помню, чтобы я где-нибудь читал о подобной ситуации. Раз в жизни случается узнать, что твоя жена ждет ребенка от другого, нет, раз в несколько жизней. Ты вскакиваешь, материшься, переворачиваешь стол, бьешь любимую вазу. Таким моментом надо воспользоваться. На улице сверкают молнии, раздаются раскаты грома. Приближается гроза. Мир не может остаться безразличным. Ничего подобного. Я попытался медленно, очень медленно закурить. Я не знал, что сказать. Моя жена, как будто испугавшись этого молчания, обмолвилась, что ей показали его на УЗИ — он такой маленький, всего полтора сантиметра.
Я не знаю, что сказать, — признался я себе. Удивился, что не испытываю никакой ненависти, никакой ревности. Как реагировать на немыслимое? Что делать?
Она сказала, что хочет сохранить ребенка и меня.
Еще два месяца я прожил у Эммы.
Ребенок вырос до семи-десяти сантиметров.
Каждый день мысленно я прощался с нею, с кошками, со своей комнатой.
Два месяца, за которые никто так и не принял решения.
С каждым днем твоя жена на глазах превращается в мать, а ты не можешь быть тем самым единственным отцом.
9
Его еще никто не видел, но оно существует…
Несколько лет после свадьбы мы жили в доме моей жены. Точнее, в доме ее родителей. Эмма была с ними в слишком напряженных отношениях, которые с моим появлением усугубились еще больше. Для двух семей квартира была мала. Мы ютились в одной тесной комнатушке с балконом. Единственным местом, в котором мы могли столкнуться с ее родителями, была кухня. Моя жена выжидала момент, пока родители смотрели телевизор в гостиной, и быстренько готовила ужин, после чего приносила его в нашу комнату. Другим очагом напряжения оставался туалет. У меня развилась необыкновенная чувствительность, и я стал различать все шумы в квартире, угадывая, кто и когда собирается помыться или сходить в туалет. Я допускаю, что и отец Эммы, со своей стороны, прилагал все усилия к тому, чтобы с нами не столкнуться, даже случайно, так мы умудрились прожить несколько месяцев, не видя друг друга. Существовала даже большая вероятность встретиться где-нибудь в городе (когда это случалось, мы лишь холодно кивали друг другу), чем увидеться на тех семидесяти квадратных метрах, на которых мы обитали. Не припомню, чтобы мы с ним ссорились. Да это вообще было невозможно, если учесть, что мы не разговаривали. Напряжение росло, и я до сих пор не могу объяснить почему. Для ощущения несовместимости двух людей, так же как и для ощущения прямо противоположного чувства, они лишь могли усилить напряжение. А мы старались не давать этих поводов. Четыре года спустя, когда мы с женой стали жить отдельно, это напряжение не исчезло. Именно это и было самой мистической частью нашего брака. Ее родителей уже не было (они присмотрели себе маленькую квартирку на другом конце города), мы могли спокойно расположиться в ранее недоступных зонах гостиной и кухни. Я мог сидеть, сколько захочу и когда захочу, в туалете. Несмотря на это, напряжение, как призрак, по-прежнему витало в нашем доме. У меня было такое чувство, что оно впиталось в обивку мебели, в обои, ковер. Между нами стали вспыхивать бешеные скандалы. На пустом месте, без всякой на то причины. Как будто все, что четыре года накапливалось в маленькой комнате, вырывалось наружу. Каким-то необъяснимым образом отношения между Эммой и ее отцом повторялись и между нами. Я чувствовал, что теряю рассудок. Я предложил переклеить обои, мы отнесли на помойку два старых кресла, переделали комнаты до неузнаваемости. Я ей так и не сказал, чем мотивировалась эта необычная для меня жажда деятельности, но думаю, она догадывалась. Ничего не помогло. Существовал какой-то неистребимый механизм, который действовал безотказно и все портил.
Все рассказы, которые были написаны в то время (я нашел для себя не очень известный, но хорошо финансируемый журнал, и печатал их под псевдонимом за приличный гонорар), становились все параноиднее. В одном из них, кажется, он назывался «Механизм», рассказывалось о старом печатном станке, на котором долгие годы выпускали какой-то не особенно популярный ежедневник, специализирующийся преимущественно на криминальных историях, паранормальных явлениях и тому подобных вещах. Газета обанкротилась, и станок убрали на склад. Месяц спустя газета неожиданно снова появилась на рынке. Никто не знал, кто ее выпускает. Бывшие редакторы удивились еще больше. Самым странным в этой истории было то, что ежедневник выходил с опережением в один день и описывал все то, что должно было произойти на следующий день. Самым подробнейшим образом рассказывал обо всех убийствах, катастрофах, изнасилованиях, которые только предстояли. Наконец оказалось, что за всем этим стоит тот самый печатный станок, который так долго делал ту газету, жил типографской краской и кровью на ее страницах, что даже без людей продолжал работать по какой-то ужасающей инерции.
Где скрывался механизм, который разрушал наш с Эммой брак? Я никогда себе не прощу, что в свое время мы остались жить на той квартире, но я не уверен, что если бы мы все-таки переехали, то что-нибудь бы изменилось. Мы зашли слишком далеко. Мы уже спали в разных комнатах. С утра караулили друг друга, чтобы случайно не столкнуться в туалете. Все повторялось. Я понимал, что такое состояние изводит и Эмму, но никто из нас уже не был в состоянии сделать шаг, решиться на жест. Механизм действовал.
10
Обдумываю роман из одних глаголов. Никаких объяснений, никаких описаний. Только глагол — честный, холодный, точный. Начало стоило мне трех ночей. Я выкуривал сигарету за сигаретой и в конце концов так ничего и не написал. Какой глагол должен был быть первым. Все выглядело слабым, неточным. Каждый глагол был следующим. Если остановиться на глаголе «рожать», то сразу же перед ним возникает «зачать», а еще раньше — «совокупляться», «желать» и так далее, в обратную сторону, опять до «рожать», замкнутый круг, пропади он пропадом. Глаголы на всех уровнях: движение жидкостей в организме для достижения гомеостаза, осцилляции в клеточной мембране, передача сигналов по нейронам, глаголы в альвеолах.
Я убежден, что все началось с глагола. Иначе и быть не могло. Я встал. Закурил. Подошел к окну. Вошла моя жена. Ты идешь спать? Нет.
Она пожала плечами и вышла. Я представил себе, как она стелет свою часть кровати, и обе кошки сразу же шмыгают к ней под одеяло.
11
Муха. Муха — единственное создание, которому Бог позволил пребывать в наших снах. Только она была допущена Создателем в обитель спящего. Только она может пройти сквозь абсолютно непроницаемую мембрану между двумя мирами. Это позволяет назвать ее маленьким подобием Харона, если, конечно, считать сон маленькой смертью. Чем заслужила муха эту свою способность, нам вряд ли удастся узнать. Господи, неужели она и есть твой преображенный ангел, и когда мы со свойственной нам брезгливостью гоняем ее или, Боже упаси, стираем ее в порошок, мы совершаем страшное прегрешение. (Читающий эти строки да изречет молитву и да покается на всякий случай!)
Каким путем муха умудряется проникнуть в наш сон, также установить довольно сложно. Через ноздри, уши или же через другие скрытые отверстия — этого нам знать не дано.
Но попробуйте лечь после обеда в комнате с мухами. Спокойно засыпайте, ни о чем не думая. Вы как будто перестанете слышать жужжание, но обратите внимание на некоторые детали вашего сна — на шум проезжающей колесницы, прелестный голос благоволящей вам дамы или на шелест дождя в ясный день. И вы обнаружите, что всеми этими звуками дирижирует муха.
12
Нежный молочный Бог незримо таял…
Еще никто и никогда не сумел вынести что-нибудь из своего сна. На выходе из сновидений существует некая невидимая таможня, где конфискуется абсолютно все. В детстве я впервые заметил эту тонкую границу, на которой стояло То Самое. Я так его называл, потому что для него у меня не было имени. То Самое как следует обыскивало меня на выходе из сна и разрешало мне проснуться только после того, как убеждалось, что я ничего с собой не вынес. Случались дни, вернее, ночи напролет, когда во сне мне являлась наша кондитерская. Я вставал в очередь, и, когда приходил мой черед предстать перед продавщицей, я начинал судорожно шарить по карманам, и с каждым вывернутым карманом рос мой ужас. Я опять не взял с собой денег. Они остались там, по другую сторону, в моем дне, в кармане моих штанов, которые я снял перед тем, как лечь спать. Так, от всего сна оставались только стыд и ужас. И вкус пирожных, которых мне так и не удалось попробовать.
