МА (сбрасывая скорость до 40 км/час): Если моя дочь упомянула о психоанализе – это означает, что…
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Ничего это не означает. Я просто злюсь.
МА: Из-за Котовщиковой?
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Еще чего! Из-за Праги.
МА: Ты взрослый человек, Анюта. И должна понимать, что кроме удовольствия существует еще и долг. У бабушки юбилей, и мы обязаны на нем присутствовать.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Мы и так присутствуем каждый год. И все эти домашние радости давно в горло не лезут. Ой, прости-прости.
МА: Юбилей – это совершенно особый случай.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: То есть все будет не так, как всегда? Пригласили Мадонну? Или группу «Аэросмит»?
МА: Ты знаешь, как я ценю твой юмор. Но сейчас он неуместен.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Ну да… «Аэросмит» Ба не потянет, не говоря уже о Мадонне. Так что будем слушать этого… Вячеслава Малежика.
МА: Малежик – не самый плохой певец, кстати.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: А все это… вместе с Малежиком… не могло бы подождать до весны? Или до лета? Ничего ведь принципиально не изменится… И Ба никуда не денется от нашего почтения и всепоглощающей любви.
МА: Ну что за ернический тон?
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Ни разу не ернический. Я всего лишь стараюсь рассуждать здраво. Ты сама меня к этому всегда призывала, между прочим.
МА: Как можно быть такой нечуткой?
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Я – нечуткая? Ха-ха, я очень даже чуткая, особенно ко вранью. И насчет Праги вы мне соврали. Пообещали и не исполнили. А про Ба – с юбилеем или без… Я вообще молчу.
МА (увеличивая скорость до 100 км/час): Да. У нас с Беллой Романовной непростые отношения, ты знаешь. За эти годы всякое бывало…
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Да уж.
МА: Надеюсь, прошлогодний ужас не повторится.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Это зависит не от меня.
МА: От тебя тоже. От тебя – прежде всего. Мы должны быть с ней. Подарить ей несколько дней, будь они неладны. И сделаем это с открытым сердцем. Никаких гримас неудовольствия, обещаешь мне?..
Если кому-то и придется сильно постараться, чтобы отклеить от лица гримасу неудовольствия, – это точно буду не я.
Ма.
«Непростые отношения» – еще мягко сказано. Ба и Ма не очень-то ладят. Свекровь и невестка, что уж тут поделаешь! Но в нашей семье этот традиционный конфликт доведен до абсурда. Уж не знаю, чем Ма так раздражает Ба и кого Ба хотела видеть в роли жены своего сына – может быть, американскую актрису Деми Мур? Или ученую Марию Склодовскую-Кюри? Или олимпийскую чемпионку по прыжкам в высоту Исинбаеву? А, может, адскую помесь из всех троих с небольшими вкраплениями многоумной писательницы Улицкой?
Вообще-то, Ма действительно похожа на Мур – только не Деми, а Джулианну. Такая же рыжая, вся усыпанная веснушками. Такая же независимая и гордая. И спина у нее прямая. Вот только при встречах с Ба (а они случаются редко) от независимости и гордости Ма-Джулианны ничего не остается. А спина выглядит так, как будто из нее вынули позвоночник. Спина начинает походить на вопросительный знак, а суть вопроса сводится к уже привычному: «Чем я вам не угодила, Белла Романовна»?
И что-то подсказывает мне, что ответа Ма не получит. Никогда.
Возможно, когда Ба покинет этот мир, ответ и обнаружится – где-нибудь в ее дневниках (если Ба ведет дневники, как это делаю я). Или в виде послания за отклеившимися обоями. Или на древней видеокассете, записанной специально для родственников. Я прямо вижу эту кассету: Ба – царственная, аристократичная и седовласая (Маргарет Тэтчер нервно курит за углом). Губы у Ба морщатся в презрительной улыбке, а выцветшие глаза смотрят прямо в душу… Нет. «Душонку» – так сказала бы она, большой любовью к своей семье Ба не отличается.
«Ну что, канальи? – весело спросит Ба с кассеты. – Ждете – не дождетесь, когда я сыграю в ящик? Я ведь все про вас знаю, канальи. Побыстрее раздербанить наследство – вот чего вы хотите. Пустить по ветру все, что создавалось десятилетиями, что нажито непосильным трудом. Моим трудом – а вы все гиены. Падальщики. Уже запаслись ножами и вилками? А вот фиг вам, падальщики!..»
Скорее всего, Ба употребит другое выражение, а вовсе не «фиг вам», но суть дела от этого не меняется.
Если бы меня спросили, на чьей я стороне – кассеты или алчущих душонок, я бы затруднилась ответить. Ежу понятно, что при самых благополучных раскладах моему Папúто мало что обломится. Папито в домашнем кругу – слишком мягкий, без когтей и клыков. «Непрактичный» – когда-то сказала о нем Ба. В ее устах это прозвучало примерно как «прокаженный».
Когда Ба выдала это, Анечко только-только исполнилось семь. Или восемь. И она действительно была деточко – не то что сейчас. А деточко могла и не знать, что за зверь такой – «прокаженный». Но снисходительно-жалостливый тон Ба она уловила. Услышала. Как и многое другое, о чем впоследствии предпочла забыть. Но забыла ли на самом деле?
Нет. Нет-нет-нет.
У деточко – в семь (или восемь) есть одно преимущество: взрослые не замечают ее, когда ссорятся и осыпают друг друга проклятиями. Или когда – в порыве ненужной откровенности – вываливают с десяток тайн. Или – одну-единственную тайну, но обязательно – дурно пахнущую. Станет ли взрослый человек стесняться кошки или собаки? Ему и в голову это не придет: ну, маячит там что-то на заднем плане – с хвостом и четырьмя лапами, подумаешь! Деточко в свои семь (восемь) мало чем отличалась от кошки – с точки зрения Ба, разумеется. И с точки зрения тех сумасшедших, кто смел перечить Ба.
Их было немного – этих сумасшедших. Вернее, всего один.
Дядя Витя, старший брат Папито, старший сын Ба.
Дядя Витя похож на большое дерево. Крона дерева болтается где-то под облаками, производя постоянный – несмолкаемый и недовольный – шум. Дядя Витя недоволен Ба и тем, что Ба вечно сковывает его инициативу. Не дает встать у руля семейного бизнеса, хотя этот руль он, несомненно, заслужил.
Ба так не думает.
– Разберись сначала в своей жизни! Наведи там порядок, а потом поговорим, – заявила тогда Ба.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, конечно, не знаешь! – Смех у Ба страшно неприятный, скрипучий – как будто пенопластом царапают по стеклу. – О таких вещах мужья-рогоносцы узнают последними.
– О каких еще вещах?
– Твоя новая жена – шлюха!
Я хорошо помню этот момент. Кисти тихонько покачиваются перед глазами, в правой руке зажата кукла Барби, в левой – недогрызенное яблоко. Ни яблоко, ни Барби не ждут вторжения извне, но оно происходит – помимо их воли. В домик деточко залетает сорвавшаяся с губ Ба «шлюха».
Шлюхи встречаются в живой природе гораздо чаще, чем прокаженные. Так что с этим ужасным словом у деточко, сидящей под столом, задрапированным скатертью с тяжелыми кистями, не возникло никаких проблем.
– Не смей так говорить о ней!
– Иначе что? – продолжает поскрипывать Ба.
– Просто – не смей!
Дядя Витя перебирает ногами (из «домика» Деточко видны только ноги) и слегка подпрыгивает, как боксер на ринге. Он пропустил удар, но сдаваться не собирается. Я бы тоже не сдалась – ведь речь идет об Изабó.
Изабо – так зовут его жену.
Она – потомок старинного грузинского рода, а может – француженка, а может – инопланетянка. Она – самая красивая женщина на свете. И ни за что не расстанется со своим позвоночником, даже в угоду Ба. Если дядя Витя – дерево, то Изабо – птица. Райская птица. Ба просто завидует – ее красоте, ее свободе. Ее хрипловатому голосу. Даже нездешнее имя вызывает у Ба зависть – вот она и возводит напраслину.
Ба – не единственная, кому не дает покоя Изабо, Ма и Папито тоже обсуждают ее годы напролет.
– Не понимаю, что она нашла в Викторе, – пристает Папито к Ма. – Может, ты объяснишь как профессиональный психоаналитик?
– Деньги, – отвечает Ма.
– Но есть люди богаче. Намного, намного богаче.
– Есть. – Веснушки на лице Ма приходят в движение. – Твоя мать. Но выйти замуж за твою мать она не может. По объективным причинам. Вот и приходится довольствоваться малым. В надежде, что малое прирастет чем-то большим. Со временем.
Даже мне ясно, что она имеет в виду, говоря о времени. О естественном течении времени, когда Ба превратится в слабый оттиск на видеокассете. Не знаю, что уж там представляет себе Ма (Ба на смертном одре, в гробу, под плитой из черного мрамора ☦) – но в голосе ее слышатся мечтательные нотки.
