была ужасной матерью в длинном ряду ужасных матерей.
Но сегодня улицы внизу тихи, безлюдны, а с балкона открывается прекрасный вид на Женевское озеро, на другом берегу которого я вижу сияющий огнями французский Эвиан. Да, сейчас 3.00 ночи 12 марта 1966 года, и мне, Мари-Бланш Габриель Морисетте де Бротонн Маккормик Фергюс, сорок шесть лет. Я пьяна и раздета догола. Всю одежду я выбросила с балкона. Позднее, когда протрезвею, я очнусь в больнице, или в той клинике, откуда попала сюда, или в тюрьме — чувствуя тошноту и полная раскаяния. И в памяти сотрутся все воспоминания и о происшедшем, и о его причинах. Причины будут искать доктора. За минувшие годы я перевидала десятки докторов, и объяснения их всегда неадекватны. Мне хочется сказать им: «Но вы же ничего обо мне не знаете», — только вот обычно я слишком скверно себя чувствую, чтобы сделать такое усилие. А если и делаю, все они отвечают в одной и той же нестерпимо снисходительной манере: «Ну что ж, пожалуйста, расскажите мне о себе».
«Хорошо… хорошо, — говорю я, — но история весьма долгая. Можно мне сперва выпить? А потом я расскажу вам все-все, что вы хотите знать».
Однако сейчас, холодным мартовским утром, когда я смотрю на блестящую гладь Женевского озера и огни Эвиана на том берегу, все становится на свои места, раз и навсегда. С превратной ясностью пьяного рассудка я вижу неизменную линию своей жизни: от наблюдательного пункта высоко на башне Марзака, откуда открывался вид на зеленую долину реки Везер, до чикагской гостиницы «Дрейк» над озером Мичиган и до этого балкона на пятом этаже гостиницы «Флорибель» над Женевским озером — я знаю, откуда пришла, почему нахожусь здесь и куда уйду. Знаю, почему сбрасываю с балкона всю свою одежду и что сброшу затем.
Издавна говорят, что в предсмертные мгновения перед нами проносится вся наша жизнь, ускоренная история, как бы рассказанная в детской книжке-раскладушке. Но это, конечно же, неправда, так быть не может, ведь чего ради просто повторять в последние мгновения все, что нам уже известно, уже пережито? В любом случае подлинная история наших жизней начинается не с нашего собственного рождения. Нет, нам необходимо вернуться намного дальше вспять, проплыть против течения по древней реке пуповины, по материнскому току жизни, что связует нас сквозь поколения, насыщая пищей, а равно и всей давней семейной болью и отравой. И теперь я, странница, нагая, свободная от всех уз, летящая через пространство, падающая к земле, совершаю этот путь.
КНИГА I
РЕНЕ
1899–1922
Ла-Борн-Бланш
Орри-ла-Виль, Уаза, Франция
Июль 1899 г
1
Рождение моей матери, малютки Рене, было окружено некой тайной, слухами, о которых слуги долго перешептывались: мол, ее будто аист принес в Ла-Борн, маленький, декоративный замок ее семейства в городке Орри-ла-Виль на равнинах французского Санлиса. Младенца всего нескольких часов от роду, в сопровождении кормилицы, привез в карете из Парижа старый Ригобер, преданный семье кучер. Лошади галопом промчались в ворота замка, железные ободья колес громыхали, выбивая искры из мощенной булыжником дорожки, а случилось это безлунной ночью в последний день июля 1899 года.
Говорили, что отец, граф Морис де Фонтарс, встречал карету во дворе и, едва кормилица вышла из нее, тотчас осмотрел ребенка, которого она держала на руках.
— Это что… что вы мне привезли? — якобы прогремел он. — Доктор уверял, что у этой женщины будет мальчик. Я хочу знать: где у моего сына пенис?
«Женщиной», о которой столь холодно упомянул граф, была, вероятно, некая Элоиза Лафарж, парижская балетная танцовщица, «крысенок», как называли представительниц ее профессии, простолюдинка, куртизанка и одна из несчетных любовниц графа.
— Увы, доктор ошибся, господин граф, — отвечала кормилица. — Как видите, мадемуазель родила девочку.
В подтверждение этой истории, конкретно этой версии рождения Рене, отмечали, что до ее «появления» мать и отец, граф и графиня, состояли в браке уже пять лет и с самого начала союз их был без любви, устроен родителями. Говорили, что графиня согласилась на тайное удочерение, чтобы обеспечить мужу наследника и чтобы ей более не приходилось терпеть его безуспешные еженедельные попытки зачать с нею сына; ради вящей достоверности она изображала беременность и еще за несколько месяцев до «родов» улеглась в постель. И городскую повитуху, мадам Руо, которая за соучастие и за молчание получила от графа огромную сумму в десять тысяч франков, ранее в тот вечер вызвали в замок, согрели воду, отнесли наверх полотенца, а «схватки» у графини начались, как раз когда карета с новорожденным младенцем выехала из Парижа.
Вдобавок говорили, что после того как граф, обнаруживший, что у него дочь, а не сын, который был так ему нужен, оправился от первоначального шока, он спрятал младенца у кормилицы под плащом и проводил ее на второй этаж, в комнату графини. Слугам просто сказали, что кормилицу наняли по распоряжению доктора, так как графиня слаба и кормить младенца не может, — среди тогдашней аристократии это было совершенно в порядке вещей. В комнате «роженицы» мадам Руо довершила хитроумный спектакль, распеленав младенца и шлепнув по попке, так что девочка громко закричала, словно бы родилась второй раз.
И наконец, шушукались, будто мать Рене, графиня де Фонтарс, урожденная Анриетта Буте, увидев свое дитя, сказала вот что:
— Но этот ребенок никак не может быть моим. Моя дочь была бы не такой толстой и более светлокожей. А эта слишком чернявая, слишком пухлая, с виду сущая крестьянка… — Она посмотрела на повитуху, мадам Руо, и высокомерно добавила: — Либо вы, мадам, приняли не того младенца… — тут она повернулась к мужу, графу: —..либо вы, Морис, связались с цыганкой.
Вот такая легенда ходила в городке о рождении Рене, история, которая с годами обросла подробностями и, возможно, была всего лишь досужей сплетней, какие любят сочинять крестьяне, чтобы низвести знать, чья привилегированная жизнь для них недоступна, до уровня обычных людей. Одна только я, ее дочь, Мари-Бланш, храню правду в своей генетической памяти.
Подрастая, Рене сама слышала шушуканья прислуги и в детстве находила весьма романтичным, что настоящей ее матерью, вероятно, была балерина, а не эта высокая, стройная, бесстрастная графиня, которая почти не обращала на нее внимания. Большую часть времени графиня проводила в своей комнате одна; она вообще не любила детей, из принципа, полагая, что гувернантка обязана предъявлять их родителям дважды в день, для короткой проверки на предмет
