Здравствуй, Христина.
Добрый день, папа.
И наступило молчание.
Ты не возражаешь, я сяду куда-нибудь.
Нет, папа, не возражаю.
Он сел на один из двух деревянных стульев, на которых мы обычно сидели с мамой за едой.
Стало необычайно тихо и как-то солнечно. Мама стояла за дверью и подслушивала.
Он снял перчатки. Положил на деревянный стол, весь в крошках и жирных пятнах. Потом снял шляпу и тоже положил на стол.
Я хотел тебя спросить, начал он и внезапно остановился.
Последовало еще более долгое молчание.
Комната наполнилась тем самым светом — от божьих коровок.
Папа разглядывал меня глазами цвета черного дерева, такой красивый, неземной, его густые волосы спадали по обе стороны лица, мой папа, такой теплый, ласковый, смуглый и счастливый.
Я уже не могла больше выдерживать это молчание, его взгляд — он разглядывал нашу комнату и, наверное, уже всё заметил, всё неприличное — пятна, запахи, крошки, рваную занавеску, израненный ковер, кусок грязной простыни, выглядывающий из-под одеяла на кровати, и я бросилась к нему и стала целовать, папа, папа, папочка, люби меня, возьми меня к себе, забери меня, спаси, не оставляй одну, прошу тебя, папа, забери меня! Я вжималась губами в его щеки, гладила волосы, целовала глаза и плакала так, как никакой ребенок не должен плакать, слышишь, Андрея? Ты слушаешь меня или плачешь? Ты тоже плачешь, моя девочка, так, как никакой ребенок не должен плакать? Павел, очевидно, уже наполнил свою ванну, потому что шум текущей воды смолк. Вероятно, сейчас он листает толстую еженедельную газету, Андрее даже казалось, что она слышит шелест переворачиваемых страниц. Он схватил меня за плечи, продолжала Христина в пароксизме своей безобразной исповеди, и отстранил от себя. Он был в панике. Его глаза были полны ужаса. Ты целуешься, как одалиска, наконец вымолвил он. И прошу тебя, сядь там. Он усадил меня на стул напротив. Сядь как следует, сказал он и отодвинул мой стул от своего. Вот так. Я села как следует и даже откинулась на спинку стула, стараясь выполнить все в точности так, как он велел, чтобы понравиться ему, быть послушной. Ну что, успокоилась, да? спросил он. Да, ответила я, все в порядке, хотя мне очень хотелось спросить, что такое одалиска и возьмет ли он с собой одалиску, но не решилась. Предстояло что-то большое, не было смысла отвлекаться по мелочам. Ну так, повторил он снова, так, так, так. Разумеется, он успокаивал себя, а не меня. Завтра я уезжаю в Лондон, и в это мгновение январское солнце заглянуло к нам в окно и осветило его глаза — огромные, черные, встревоженные после только что пережитой паники.
А ты возьмешь меня с собой в Лондон, спросила я.
Нет, Христина, ты же знаешь, это невозможно.
А когда вернешься из Лондона, заберешь?
Твоя мать тебя не отпустит.
А я убегу от нее, ответила я.
Она найдет и снова заберет.
Значит, ты меня не хочешь?
Это не так, Христина, ведь ты мой ребенок.
Значит, ты не любишь меня как надо.
Я люблю тебя как надо, Христина, просто есть вещи, которых тебе не понять.
Если ты объяснишь, я пойму, обещаю тебе.
Нет, я не могу их объяснить.
Значит, ты меня не любишь? Раз ты не любишь маму, значит, не любишь и меня?
Христина, я запрещаю тебе задавать подобные вопросы!
А какие вопросы я могу задавать?
Вопросы пока что задаю я. Вот когда подрастешь…
Когда я вырасту, папа, будет поздно. Тогда я уже не буду задавать вопросы, да и тебя не будет в живых, чтобы отвечать мне.
А ты откуда знаешь, что меня не будет в живых?
Ты не вернешься из Лондона.
Почему?
Потому что умрешь там.
Вот как? Он нервно засмеялся. И почему это я умру?
Потому что ты не любишь меня, папа.
Это не так.
Ну тогда возьми меня с собой в Лондон и вообще возьми.
Ты такая же наглая и нахальная, как и твоя мать. Вы с ней похожи как две капли воды. Это она подучила тебя говорить такое?
Нет, папа.
Знала бы ты, как мне тяжело!
Да, папа.
Откуда тебе знать?
Не знаю откуда, но знаю, папа.
Христина.
Да, папа.
Что тебе привезти из Лондона.
Ничего, папа.
Подарки. Какие подарки тебе привезти из Лондона.
Я хочу только, чтобы ты там умер.
И он посмотрел на меня. Я не знаю, Андрея, как это описать. Просто посмотрел.
Было очень солнечно и очень тихо. Все остановилось. На какие-то несколько секунд, не больше. Он понял, что умрет. И я поняла. И мама, которая подслушивала за дверью. Мы все поняли. Но ничего уже нельзя было сделать. Ни ему, ни мне. Именно тогда я ощутила дыхание судьбы, ты знаешь, Андрея, что такое судьба?
Нет, мама, не знаю.
Судьба… это то, что случается в несколько секунд, не больше. И эти несколько секунд назад уже не вернуть. Это как аритмия. Как внезапная остановка сердца. Ты знаешь, что такое аритмия?
Нет, мама.
Пожелать смерти своему отцу.
Я бы никогда не пожелала смерти своему отцу.
Ты — нет. Ты — никогда. Ты не отцеубийца. А я — да.
Все, что ты рассказываешь, мама, неправда.
Нет, правда.
Просто ты ищешь оправдание, причину. Выдумываешь. Не верю ни одному слову в этой твоей истории.
Через несколько дней, утром, продолжала Христина, таким же холодным и солнечным, раздался телефонный звонок, я спряталась под стол, потому что знала, кто это. Ледяной голос кого-то из министерства сообщал официальной супруге моего отца, что с ним случился инфаркт во время лондонского турне. Врачи сделали все возможное, чтобы его спасти. Он умер по дороге в больницу, в машине скорой помощи. С ним была одна молодая дама, моя мама, должно быть, ее знает, с маленькой дочерью. Ее зовут Каталина. Они, в министерстве, надеются, что моя мама в курсе. Приносили свои соболезнования в связи с утратой композитора европейского значения. Извинялись, что приходится говорить все это. Но, тем не менее, выражали надежду, что она понимает. Прощание с тленными останками состоится в Центральном военном клубе в среду, с десяти до двенадцати часов утра. Ожидалось прибытие Председателя Госсовета и многих членов Политбюро. С прощальным словом выступит председатель Союза композиторов, потом коллеги и близкие друзья умершего. Интересовались, будем ли мы с мамой присутствовать на погребении в числе официальных лиц? Не хотелось бы, вы, конечно, понимаете, осквернять его память скандалами. Все должно пройти достойно, с должным уважением к памяти музыканта подобного уровня. Что думает по этому поводу госпожа? Будет ли она в качестве законной супруги присутствовать на церемонии? Мама молча положила трубку, не ответив ни на один вопрос. Села напротив меня, и снова стало тихо, совсем тихо и солнечно, как тогда, с папой. Мама очень долго смотрела на меня, а потом пошла на кухню варить суп. Потом мы вдвоем ели этот суп за нашим столом в жирных пятнах, сидя на наших двух стульях. Потом я собирала портфель в школу. Провожая меня, мама сказала: а на ужин — не знаю, что и приготовить на ужин. А я сказала: ничего не готовь, опять поедим суп. Она сказала: хорошо, тебя сегодня спросят? Я ответила: да, наверное, по геометрии.
Когда я вернулась, она висела в нашей комнате с двумя стульями и столом, в единственной комнате, где была печка. Она висела на поясе от своего розового халата, он был переброшен через потолочную балку. Ее халат, как и стол, весь в жирных пятнах. Под нею была лужа. Пахло мочой. Тело медленно раскачивалось то в одну, то в другую сторону, вероятно от сквозняка, который образовался, когда я открывала входную дверь, а потом — дверь в комнату. Я закрыла двери и села в гостиной, где у нас была только электрическая печка, мы позволяли себе включать ее лишь по праздникам. Я включила электрическую печку. Согрелась. Почувствовала, что хочу есть. Пошла в комнату и увидела суп. Поставила разогреть. Налила в какую-то тарелку из раковины, вымыть ее я не могла, теплой воды не было, было страшно холодно, вероятно, это была мамина тарелка, я налила себе супу. Поела. Рядом лежал кусок хлеба, он совсем засох, наверное, тоже мамин. Я накрошила его в тарелку с супом, было хорошо, горячо, от тарелки шел пар, и я окончательно согрелась. Потом снова вернулась в гостиную. Электрическая печка горела. Было тепло. Я опустилась на пол перед ней, свернулась калачиком и почувствовала страшную усталость, меня сегодня спрашивали по геометрии, самые трудные задачки, поставили пятерку[2]. И сказали, что завтра спросят по алгебре, задали на дом решать уравнения.
Так меня и застала Теодора, та самая Теодора, стерва в черном. Они пришли за мной вместе с Каталиной, ну той, с миндалевидными глазами. Даже в дверь не звонили, просто вошли. Я заметила их, когда решала свои уравнения по алгебре на завтра. Теодора сказала: твой отец безумно тебя любил, с сегодняшнего дня я буду заботиться о тебе так же, как о Каталине. С сегодняшнего дня ты моя дочь, а я твоя мать. И обняла меня. По-настоящему обняла. И опустилась на колени. И расплакалась. А Каталина вертелась и разглядывала все в гостиной. И я сказала — хорошо, я только возьму свои учебники по алгебре. И Теодора сказала — бери все, что хочешь. Больше в этот дом ты не вернешься. Все, что хочешь взять, возьми. И я начала собирать в одну кучу: учебники, портфель, готовальню, треугольники, одеяло, оно очень теплое, я сказала — нужно еще забрать уголь из подвала, его много, до конца зимы хватит, и она сказала — хорошо, завтра перенесем, я сказала — и суп, мама сварила его сегодня утром, и принесла кастрюлю с супом в гостиную, в самую середину, где складывала все свое добро, и я сказала — и маму тоже, она в другой комнате, и ее надо взять, и Теодора, эта стерва в черном, она вовсе не была тогда в черном, сказала: твои мать с отцом умерли, мы не можем их взять, их надо оставить, а мы, трое, должны жить дальше, а я тогда ответила: я не хочу другую мать, не хочу жить дальше, не хочу ни своих учебников, ни одеяла, раз нельзя взять с собой маму, и Теодора сказала: тогда ты будешь жить в приюте, а я сказала, что лучше жить в приюте, чем не брать с собой маму, и тогда Теодора стала звонить по телефону, пришли какие-то люди, много людей, и маму увезли. И, в сущности, Теодора — твоя любимая бабушка, которую ты знаешь, единственная твоя бабушка, женщина, воспитавшая меня как родную дочь, моя мама, Андрея, ты слушаешь меня или уснула?
