– Ладно, Жанна, извини, – капитулирует Анька, – Чего еще наговорит беременная дура? А что касается твоего Майкла, может быть, он хороший, я не знаю. Мальчики – они другие. Вот мы, девочки, с самого рождения заточены под это, – Анька показывает на свой живот, – А мальчики, – Анька вздыхает, – иногда мне кажется, что мальчики – это самые лучшие девочки.
Жанна безучастно кивнула и вернулась к мольберту, смотрит на Аньку то с той, то с этой стороны, смешивая краски на разделочной доске – палитре.
…Анька сидела и курила, а ее одиночество корчило рожи, стоя за спиной художницы Жанны. Анька пускала дым колечками, готовая прыснуть со смеха, и не делала этого, чтобы не обидеть тщедушную особу с бейджиком «вдохновение», что появилась из ниоткуда и теперь распоряжается здесь, заставляя всех соответствовать ситуации. Анька заранее согласившись на все, лишь бы ее не донимали, отгородилась умным фасадом и пробралась в свой подвальчик, дабы отдаться фантазиям или размышлениям. И в темноте этой бесхитростно темной Анька была только собой и думала о своей жизни, перечеркнутой этим пресловутым синдромом, и прочих поспособствовавших ему. И пусть жизнь и Анька теперь по разные стороны, но смерть и человечество с той, где может появиться лишь одна из них…
Анька мотнула головой и подумала об отце, который в общем-то не виноват, так как зараза эта по материнской линии передается, но и оправдать его поведение тоже нельзя. Ага, охмурил мамочку, зачал Аньку, провел над ней исследования, и свалил на историческую родину. Это сейчас Анька находит странным, что махровый еврей дал библейское название явлению, а тогда в детстве Анька, едва научившись говорить, извела мамочку вопросами, но так и не поняла, чем папина новая семья лучше нашей. Мамочка врала и работала в две смены, но денег не хватало, а родственников в Питере не было, впрочем, Анька подозревает, что последней родственницей была бабушка, которая умерла от рака, естественно, незадолго до появления Аньки, а по отцовской линии родственники не считаются таковыми. Хотя надо отдать им должное, они как могли участвовали в судьбах мамочки и Аньки, которая донашивала еврейские одежки, полученные в канун еврейских праздников по почте, да и шекели не были лишними и регулярно спасали мамочку от скоропалительных решений, пока она повторно не вышла замуж. Но и после этого отец не бросил их, а шлет открытки на всякие еврейские праздники, в последней даже звал Аньку погостить. Анька и рада бы, но отчим хоть и полный придурок, но любит мамочку и ее немножко, и этого достаточно чтобы хранить ему верность, и если выбирать между ним и настоящим отцом, Анька предпочтет не знать причин, по которым ее кинули. И мамочка тоже хороша, развела ножки, а потом влюбила себя до беспамятства и думает, что перехитрила смерть. Черта лысого он перехитрила, но смерть – нет! Смерть ведь тоже не дура, у нее, наверняка, свой списочек, где черным по белому… как у старухи-процентщицы: кто что должен, и если ты еще жива, только для того, чтобы старуха поимела с тебя еще больше.
Анька еще раз посмотрела на одухотворенную Жанну и решила во всем ей признаться, ибо глупо сдохнуть не причастившейся.
– Знаешь, Жанна, я скажу одну вещь, только ты не смейся… С самого детства все девочки мечтают иметь своего ребенка… Пупсики, куколки, дочки-матери, ну ты знаешь… Я никогда не понимала этого, а сейчас, – Анька сложила руки на живот, – в моем положении стоит о многом подумать. И я подумала… и не хочу… этого ребенка… потому что не хочу становиться женщиной… хочу навсегда остаться девочкой… Назови это как хочешь, но я не готова… И никогда не буду готова.
Жанна фокусирует взгляд на Аньке и долго молчит.
– Анна, я тебе открою страшную тайну. Мои дети… короче, аборт в свое время сделал бы этот мир лучше. Поэтому я не осуждаю тебя… Нет, я тоже виновата, – Жанна усмехнулась, – меня любили, и я думала этого достаточно. Оказалось, нет… И всякий раз, как я вижу своих детей, мне хочется убить их так же, как породила, – и Жанна опять смотрит своим художественным глазом мимо Аньки.
Анька соображает, какого хрена ее откровенность сподвинула Жанну на встречную и что теперь ей со всем этим детоненавистничеством делать? Анька вздохнула и стала думать про самого первого ребенка, которого некому было ненавидеть, и он, а на самом деле она была самой счастливой девочкой на свете, пока, как водится, не напоролась на пенис, который рос по нелепому стечению обстоятельств на яблоне. И так появился первый мальчик, которого самая счастливая девочка любила. А вот когда люди научились ненавидеть своих детей Анька не знает, да и знать не хочет… И Анька улыбнулась и поймала себя на мысли, что она думает не о том, о чем думает, а о любви… потому что думать – это значит любить… Ну, конечно если ты сам думаешь, а не цитируешь кого-нибудь, тогда это мастурбация…
– Да, природа не зря придумала гомосексуалистов, – вдруг заявляет Жанна, вытирая кисточки, – можно только гадать, какие уроды могли у них родиться, будь они нормальными. Я где-то читала, что ген гомосексуальности подобен гемофилии: мальчики страдают, а девочки нет. Случаются извращения и среди женщин, но предаются им, так сказать, вынужденно… нет ни одной женщины, которая любила бы женщин по естественным причинам. А вот мужчины – другое дело. Я когда в схш работала уже знала, кто из мальчиков голубой, а кто просто застенчивый. Голубые и пахнут иначе, не по-мужски. Это я и про Майкла тоже могу сказать, он пахнет как девочка. И я люблю его, да, я не отказываюсь от своих слов, но иначе. Хорошо это или плохо, не знаю, но это так. Еще у меня есть дочь и сын. Дочь меня ненавидит за то, что я сбежала от ее отца со своим вторым мужем, а сын живет половой жизнью с одним известным актером. – Жанна поморщилась и прикрыла баночку с разбавителем крышкой, – чертов скипидар, всю душу мне выел. Как разбогатею, буду писать лавандовым маслом… Хотя дело ведь не в скипидаре, правда, Анна? Дело в любви… Она разная. Одного любишь и целуешь, другого любишь и готова придушить собственными руками. А бывает так, человек умрет и только тогда ты понимаешь, что больше всего на свете любила его… Вот видишь этот портрет, – Жанна кивнула в неопределенном направлении, – мой друг и любовник Валерка Шведов. Я писала его портрет на кухне. Валерка заявился в час ночи, пьяный, жалкий и умоляет: нарисуй меня, Жанка. Я говорю, Валерка, как я тебя нарисую, у меня ни красок, ни холста. А Валерка целует мне руки и плачет, Анна, это страшно, когда двухметровый мужчина плачет как ребенок. Рисуй, Жанка, говорит, уеду я скоро… в Могилев… Я спросонья не поняла, подумала устроился Валерка на работу и его в командировку отправляют, нашла несколько тюбиков краски, старый холст со времен учебы за плитой валялся, а разбавителя в час ночи ну нигде не найти. И я писала Валерку подсолнечным маслом. Думала, пожухнут краски, или осыпятся, но с каждым годом только живее становится… Валерка Шведов. А когда он умер, то мы с его женой Наташкой Черепахой в голос выли. Я думаю, она все поняла.
Анька оглянулась, но не смогла взять в толк, кто там на этой стенке Валерка. А Жанна опять смотрит то на Аньку, то на свою работу и умиляется.
– К чему я это говорю, – Жанна взяла самую маленькую кисточку и макнула ее в белила, – Валерка Шведов и подсказал мне найти тебя.
– Что так и сказал, найди, Жаннка, Аньку Трахтман?
– Так ты еврейка? – Жанна изображает удивление и правит этой кисточкой Анькины глаза, – никогда бы не подумала, хотя евреев я безошибочно определяю. Значит я не ошиблась.
– Жанна, ты меня заинтриговала. Зачем я понадобилась покойнику?
– Валерка не покойник, – говорит Жанна, принимаясь за ее губы, – смотрела «Дона Флора и два ее мужа»? И Валерка тоже живой, только его никто не видит. И вообще смерти нет.
– И все же, – перебила Анька, – чего понадобилось от меня твоему Валерке?
– Не знаю, – Жанна отстранилась и придирчиво рассматривает свое творение, – он сказал найти незнакомку, которая все изменит.
Аньку такой ответ не удовлетворил, она хмурилась и кусала губы.
– Целый месяц я бродила по улицам, выискивая эту незнакомку, – продолжает Жанна, – но все незнакомки были до ужаса знакомы. Не поверишь, Анна, Питер как большая деревня: видишь незнакомого человека, и знаешь, с кем спала его мама, кто ходил в мужьях, а кто прятался в шкафу. Когда я увидела тебя, то все поняла. Ты была такая, не знаю. Как Даная Якоба ван Лоо. Не живая, ни мертвая. Никакая! Я смотрела на тебя и мне хотелось плакать от умиления. Потом тебя стошнило и наваждение прошло. Собственно, однажды со мной уже было такое. Когда я увидела Майкла.
– Его тоже стошнило? – съязвила Анька.
Жанна встала, потянулась и подошла к стене на которой собраны ее работы.
