Редко лошади плачут
Повести и рассказы
Владимир Петровский
© Владимир Петровский, 2017
ISBN 978-5-4483-4554-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Жокеи, народ классный…
повесть
1
Водитель гнал красный «Икарус» по узкому шоссе как на гонках. Пассажиров было немного, в основном старухи, везущие с собой большие мешки и обмотанные с головы до ног не то серыми, не то коричневыми теплыми платками. Наступало позднее зимнее утро, светлела за окном автобуса заснеженная до горизонта степь, мелькали телеграфные столбы; я смотрел на это серое пространство и думал, что хорошо бы пока уснуть: в Воздвиженки мы прибывали только часа через два.
Но не спалось. Бормотали старухи в полутемном салоне, бесшумно уносились назад столбы и сугробы… Я даже толком не знал, куда там идти, в этих Воздвиженках. Ожидание, нетерпение, надежды – все это было вчера, в поезде. Теперь дороги оставалось около двух часов. Скоро выяснится, был ли хоть какой-то смысл затевать эту поездку… И там ли Пашка Алексеев? С него ведь, собственно, все и началось.
Пашка ушел из нашей спортшколы года полтора назад. Это было вовремя сделано, потому что и тренеры, и вся наша администрация терпели его с трудом: Пашка оказался слишком ненадежным работником. Да еще и пил – так, что об этом все знали, а значит, его бы все равно скоро выгнали. Продержался он у нас какое-то время только потому, что не выступал, а лишь готовил молодых лошадей; на них прыгали потом другие, за Пашкой же закрепляли недавно купленных трехлеток, и он начинал все сначала. Когда он уехал, ему было почти тридцать – вполне достаточно для того, чтобы считаться неудачником, и много, слишком много для кандидата в мастера. А в то, что Пашка когда-нибудь станет мастером, не верил никто.
Этой осенью он появился в Москве на два дня. Мой буденовский Загон сильно сдал к этому времени, а последний месяц хромал почти беспрерывно; сказались годы в спорте. Я шагал его в поводу, злился, приставал к ветеринару, – но что тот мог сделать? С тренером я старался не говорить. Если бы он захотел, я уже давно тренировался бы на каком-нибудь подходящем жеребце, какие были в нашей конюшне, но тренер держал меня на Загоне, и, значит, откровенный разговор мог сложиться для меня неудачно. Я чувствовал, что это – все; что молодого коня для меня не будет, и надо или уходить в другой клуб, или смириться с тем, что мне уже двадцать семь, что звезд с неба я никогда не хватал, что молодые наши спортсмены поудачливее, да и посильнее меня, а значит, пора в тень – готовить лошадей для других, как раньше Пашка, или еще что делать, – что тренер скажет. Мириться с этим, конечно, не хотелось. Это мы еще посмотрим, думал я, когда бывал в хорошем настроении. Но чаще настроение оставалось плохим. И тогда загадывать, что будет дальше, я просто не мог.
– Ну и как твои дела? – спросил меня Пашка.
Мы встретились с ним в манеже ипподрома и сели поговорить на трибуне. От него уже крепко тянуло пивом, значит, привычкам своим Пашка не изменял.
– Плохо, – сказал я. – Загон кончился, молодого нет… Чего уж хуже.
– И тебя прижали… – Пашка удивился, помолчал. – Но ты же мастер, Жень.
– Неподтвержденный. А подтверждать не на ком. Да и мастеров-то вон, полна конюшня.
Вверху, под сводами манежа орали воробьи, невидимые за пыльными лучами солнца, мягко топали лошади по опилкам – привычные звуки, от которых совсем не хотелось уходить… Но у меня было как-раз плохое настроение.
– Ухожу я оттуда, Пашка, – сказал я с досадой.
– Точно? – спросил он.
– Да.
Я, конечно, не был уверен, что уйду, но сейчас было спокойнее считать так. А Пашка неожиданно обрадовался:
– Правильно, ну их. Ты к нам перебирайся. У нас условия – ну…
– Куда это «к вам»? – перебил я.
– В Воздвиженки, я ж там теперь…
– Воздвиженки!.. – я немного знал про этот конзавод. – Но там же, вроде, рысаки?
– Какие рысаки! – загорячился Пашка. – Их уж давно в Польше на тракенов обменяли. Там тракены теперь, понял?..Ну, еще немного тяжеловозов, но у них свое отделение.
Он стал рассказывать и убеждать. Я его слушал, но всерьез об этой поездке и думать было нечего: конзавод в Поволжье, а мне вовсе не хотелось уезжать из Москвы, даже на самые лучшие условия. Кроме того, я уже был наслышан про работу в заводах, где могут отдать тебе любого коня, самого лучшего, для спорта, а потом так же легко продать его первому покупателю.
– Конзавод живет продажей лошадей, Пашка, – назидательно сказал я ему. – Такие, как мы, нужны им, чтобы молодняк к аукционам готовить. Это тебе не спортшкола.
– Хе!.. – Пашка усмехнулся, покачал головой. – Я там работаю, а ты мне объяснять будешь.
Мы помолчали. В манеже рысила по кругу цепочка всадников, лошади глухо топали, звякали уздечками.
– Кем работаешь-то? – спросил я.
– Жокеем. Ты пойми, Жень… – Он пододвинулся поближе. – Они на скачки лошадей не посылают, только разговоры пока идут об этом. У нас там конкурная группа, спортивная. Все как здесь, в Москве. Только в твоем распоряжении весь завод, любого коня можешь себе взять.
– Ну и ты взял?
– Взял, а как же. Тополь, от Подарка. Прыжок у него – эх, Жень… Тут таких нет.
– Да что ты мне свои Воздвиженки рекламируешь! – Я даже разозлился: знаем мы эти разговоры. – Продадут твоего Тополя, когда покупатель найдется, тогда будет тебе прыжок.
– Не-ет, – заулыбался Пашка. – Тополя не продадут. Ему семь лет уже, кто его, старого, купит?.. – Он полез в карман, встал, достал сигареты. – Пойдем, покурим?
– А ты серьезно, Жень, давай к нам, – продолжал он, когда мы пробирались к выходу. – Ты ж конник. Тебе без коня что?.. А Толмач все устроит как надо, денежку выпишет хорошую.
– И Толмач у вас? – удивился я.
Мы вышли на улицу.
– У нас, а как же… Старший тренер. – Пашка протянул мне пачку «Примы», мы закурили. Ковыляет потихоньку…
Он затянулся, посмотрел по сторонам, спросил:
– Ну что, по пиву?
– Не могу сейчас, – сказал я.
– Ну тогда давай. – Он протянул руку. – Я тебе позвоню. Вечером.
И мы пошли в разные стороны.
Возле метро я должен был дождаться Ирину. Мы встречались уже третий год, она знала и Пашку, и Загона, и все мои неприятности, и была, пожалуй, единственным человеком, которого мои неудачи вполне устраивали: она упорно не считала спорт стоящим занятием и откровенно ждала, когда я брошу лошадей и займусь, наконец, делом. Точнее, тем, что она считала делом. На этом мы с ней обычно ссорились.
Ирины еще не было. Я купил сигареты, прошелся вдоль цепочки исцарапанных телефонных будок, закурил. Вот ведь какие дела – Толмач тоже там, в конзаводе. Хотя для него-то, как раз, это нормально. Куда его только не носило…
Моего первого тренера Алексея Петровича Толмачева за глаза звали Толмачем, и под этим прозвищем он был известен почти по всей стране. Только известен не из-за своих больших способностей. Он как раз считался плохим тренером, но не было, наверно, такой спортшколы, где бы он не работал. Из-за старой травмы он выглядел намного старше своих шестидесяти двух лет, ходил сутулясь, согнувшись почти пополам и качаясь, как в шторм. Оступаясь, спотыкаясь и разводя руки для устойчивости, узнаваемый всеми за километр, он появлялся то в одном, то в другом городе, тренировал юношеские группы, но везде не ладил с начальством и уходил. Его подросших учеников выводили в спорт другие, а он все перебирался с места на место и не знал покоя.
Он не мог бросить дело, которое тянуло его как магнит, а работать мешал возраст. Работа тренера, часто требовавшая хотя бы простой подвижности, была ему уже не по плечу; у Толмача не было образования, чтобы занять спокойное административное место при спорте, у него был только большой опыт, который и не давал ему сидеть дома. Его держали на работе, рассчитывая иногда как раз на этот опыт, иногда он попадал к какому-нибудь бывшему своему ученику, который просто не мог ему отказать, но с должностью Толмач не справлялся, и долго его вытерпеть нигде не могли. Как память о нем, в спортшколах после его ухода оставались очень способные молодые лошади, и это было единственным и признанным преимуществом Толмача перед всеми: он видел коня. По каким-то известным ему одному признакам, а может, по интуиции он при покупке лошадей безошибочно указывал на самых перспективных, и повторить этот номер не мог никто.
Мои с Толмачом отношения были неплохими. В Москве жила его жена, и когда он изредка появлялся дома, отдыхая от очередной своей экспедиции и готовясь к следующей, я его навещал.
В тот день я ждал у метро очень долго. Дул въедливый, осенний ветер, от которого некуда было деться: он дул отовсюду. Я замерз, настроение стало еще хуже. Когда пришла, наконец, Ирина, мы поссорились – тут же, у метро, – и, вместо того, чтобы уехать куда-нибудь вместе, поехали по домам.
