Юля, в отличие от всех своих предшественниц, сразу же почувствовала себя хозяйкой. Переставив мебель на свой лад, она установила некоторые правила, которые Алик теперь должен был соблюдать. Во-первых, было запрещено курение в комнате – теперь курить можно было либо на кухне, либо на балконе. Во-вторых, прекращалось систематическое употребление алкоголя – оно становилось упорядоченным. В-третьих, Алик должен был регулярно мыться и стричься, ухаживать за ногтями, ежедневно менять носки и нижнее белье. Ко всему прочему, ему пришлось привести в порядок зубы, чтобы устранить запах изо рта, а также проверить щитовидку, так как Юле показалось, что у него растет зоб. Алик всегда был субтильным, но теперь его худоба воспринималась как ненормальность. Я ждал, когда же в его небольшой квартире появится велосипедный тренажер и беговая дорожка, а еще двухпудовые гири и трехсоткилограммовая штанга.
– Еще немного, и я тебя перестану узнавать, – сказал я, когда, выходя на балкон перекурить, мы втихаря глотали коньяк из тайно принесенной бутылки.
– Не могу ее ослушаться. Иначе буду лишен доступа к телу, – ответил он с каким-то несвойственным ему кривым канцеляризмом.
Но все же, несмотря на все эти ограничения, Алик был счастлив – по крайней мере, первое время, растянувшееся примерно на пять долгих лет. Он почти перестал писать. О чем ему было писать? Жизнь вошла в тихое русло и понесла свои воды вдоль ничем не примечательных берегов. Да и потом произошедшие в его жизни перемены так явно выявили отсутствие перемен в его писанине, что ему стало тошно продолжать этот бесконечный, ставший уже утомительным путь. Он больше не чиркал в свои блокноты, не цитировал себя и других и, кажется, даже перестал читать, хотя у него на кухонном столе всегда была раскрыта какая-нибудь книжка. Как антураж, как предмет натюрморта, как пикантная добавка к кастрюле с куриным супом.
Алик был счастлив, потому что рядом с ним была счастлива его женщина. Их отношения и правда походили на идиллию – приходя к ним, я видел как светятся их глаза, горят одним и тем же огнем. Не знаю, что было бы, сядь Алик в то время за клавиатуру, чтобы попробовать описать свое счастье. Возможно, из-под его пальцев вышла бы замечательная история взросления, прошедшая все испытания, но Алик даже не думал о такой ерунде.
Юля учила детей танцам в одной из городских школ, но и не упускала случая показать несколько запоминающихся па своим гостям, плохо стоящим на ногах после застолья. Мы не забывали своего друга, время от времени навещая его в знаменательные даты, когда ему было разрешено официальное употребление спиртных напитков. Юля показывала нам махи ногами, и мы повторяли их с веселым усердием, так, что, порой падая, разбивали лбы.
Алик все реже показывался на лито, и теперь его появление не вызывало былых эмоций. Находя глазами друзей, он кивал каждому и с потерянной улыбкой садился на свободный стул. По большей части он молчал, а когда высказывался, делал это негромко и коротко.
Конечно, Петербург ничем не хуже Парижа, только ведь и он бывает разным. Однажды выбрав его, по прошествии времени ты вдруг понимаешь, что выбирал не город, не улицы и не маршруты, которыми теперь вынужден ходить. Ты выбирал свободу, в которой твоя творческая активность должна была набрать ход, и поначалу все шло как надо, пока ты где-то не сделал неверный шаг. Отматывая время назад, можно было вычислить, где ты лопухнулся, но что ж теперь, когда самая первая твоя пурга уже давно замела все следы? Да за нами сугробы, брат, снежные завалы, хотелось сказать ему, когда он начинал жаловаться, что всегда делал что-то не так.
– Мне кажется, я больше ее не люблю. Это нелегко говорить, но я хочу, чтобы она ушла. Я устал. Хотя, с другой стороны, ей некуда идти. Что мне делать? – говорил он за кружкой пива в маленьком шалмане.
– Почему некуда? – удивлялся я. – До тебя ведь она где-то жила?
– Она жила с родителями, но теперь там живет ее сестра с дочерьми. И потом что мне делать со своей совестью?
– Господи, это всегдашняя история с чувством ответственности за тех, кого мы приручаем! Мне, может быть, тоже будет ее не хватать, но я же не строю из этого трагедию? – пошутил я.
– Ты другое дело, – принял он всерьез мои слова. – Ты всегда был жесткосерден.
А вот это было неправдой. Можно было вспомнить немало случаев, когда в роли плохого парня выступал именно я только для того, чтобы прикрыть его задницу. Алик, например, почти всегда давал очередной пассии ключи от своей квартиры, а, решая расстаться, забрать их обратно не мог из-за элементарной трусости. Приходилось разыгрывать такой спектакль: я звонил этой подруге и объявлял, что мне необходимо пожить в его квартире пару дней и что мне нужны ключи. Она перезванивала Алику, и тот, извиняясь, заверял, что это всего-то на пару дней. В результате я забирал ключи, а он на какое-то время отключал телефон. Все было просто, но почему-то в этих случаях угрызения совести испытывал именно я, а не он.
Но с Юлей действительно было сложнее. Честно говоря, я бы вообще не справился, будучи на его месте, так бы и жил скрепя сердце, пока не умер бы кто-нибудь из нас.
7
Я хорошо помню тот вечер, когда он решил объявить ей о расставании. Мы сидели в кафе и снова пили пиво, и он все порывался заказать водки, но каждый раз я его останавливал. «Тормози. Тебе сегодня предстоит серьезный разговор. Ты, кстати, не забыл о нем?» – «Конечно, не забыл. Я ничего никогда не забываю, у меня все записано вот здесь, – стучал он по своей груди кулаком. – Я скажу ей все, сегодня же! И буду свободен. Может, я и люблю ее, но свобода мне дороже!»
Свобода. Что он подразумевал под этим словом? С чем ассоциировал? Может быть, со свободой в своей писанине, в которой он себя ни в чем не ограничивал, тем самым переворачивая само это понятие, поскольку его просто не существует, когда нет противоположного значения.
Но он действительно устал. Ему было уже далеко за тридцать, и все вроде бы шло хорошо, но чего-то явно не хватало. А может, это просто уходила молодость, и он не мог смириться с ее уходом – таким будничным, незначительным… Ему хотелось, как когда-то, пуститься во все тяжкие, в какой-нибудь жесткий загул, и чтобы там было все, вплоть до безжалостного похмелья, а в какое-нибудь из утр – веселый поход за замерзшим пивом, состоящим наполовину из льдинок.
А тут еще объявился Шульц с какой-то девицей – они заявились без звонка, чем вызвали у Юли шок, но Алик был искренне рад старому другу. Шульц остался все тем же чудаковатым парнем. В этот раз он появился в какой-то солдатской шинели, накинутой на гавайскую рубашку. Его дама была в рваных колготках, с синяком под глазом. Они принесли бутылку вина и, как в старые добрые времена, собирались ее распить вместе с хозяином. Как в старые добрые времена. Здесь не было ничего, чтобы указывать им на дверь.
– Она просто их выставила, – сказал Алик, отхлебывая из бокала. – Она выгнала Шульца, которого я так давно не видел.
– А что же ты? – спросил я, хотя и знал ответ. Наверняка он виновато улыбался и разводил руками, провожая их до лифта. Может, даже помахал им вслед и сказал: «Я позвоню».
– Он больше мне не позвонит, – потерянно проговорил он, и тут я заметил в уголках его губ запекшуюся слюну, которую не видел с тех сам пор, как он начал встречаться с Юлей. Это был знак.
На следующий день я набрал его номер, и он ответил, что не смог порвать с ней. Еще он попросил, чтобы я некоторое время его не беспокоил, что он будет очень занят. «Я тебе сам дам знать», – добавил он на прощание и прервал связь.
Как же я был зол! Мое время, советы, участие – все это ничего для него не значило! Я вовсе не хотел, чтобы он кого-то выгонял, но если ты твердишь мне об этом в течение трех последних месяцев, раз за разом – одно и то же, то я вправе если не требовать, то хотя бы ждать от тебя, что ты ответишь за свои слова.
Впрочем, когда он рассказал, в чем было дело, я сразу его простил. В тот вечер, придя домой, он узнал, что Юля серьезно больна.
Она сгорела быстро, за какие-то полгода ее не стало. Насколько я знаю, он был с ней до самого конца, но подробности мне неизвестны. Все, что творилось в его душе, в его квартире, осталось с ним. Он не был мастером душевного стриптиза, он только мог описывать ничего не значащие абстрактные явления – так подробно и нудно, как, например, течет время или приходит старость. Он не мог описать уход Юли, но стал его свидетелем.
Когда я вновь появился на пороге его квартиры, она была тиха, как чистый лист. В ней были только Алик и кошка, вот и все, кто остался тут в живых. На полке в голубой рамке стояла Юлина фотография – за шесть месяцев смерть выгнала ее из жизни, но так и не смогла выгнать из его квартиры.
Время шло, и постепенно Алик приходил в себя. В силу своей жизнелюбивой натуры он не мог долго убиваться из-за потери. Тем более, если вспомнить, он и сам хотел ее бросить. Судьба распорядилась таким образом, что ему не пришлось выглядеть подлецом, наоборот, теперь Алик был жертвой, хотя, если бы у него был выбор, он, безусловно, предпочел бы другой вариант.
