– Я никогда не хотел быть учителем, – повторил Юрий. Второй вопрос он умышленно проигнорировал. Положительный ответ на него будет самым что ни на есть лицемерием, а отрицательно отвечать не хотелось. – Просто любил читать книги. С самого детства. Не знал, зачем мне всё это было надо, да и сейчас не знаю.
Юрий встал, загородив густо исписанную датами доску, оглядел своих подопечных, остро в этот момент осознавая, что через восемнадцать минут они выйдут за дверь, выбросив из головы почти всё что он говорил, как обёртку от жевательной конфеты. Так происходит всегда. Так почему сейчас не поговорить по душам? Почему не сказать, что он думает?
Выровняв дыхание, он продолжил.
– Природа наделила меня проницательностью. Звучит, может, излишне претенциозно, но я и в самом деле начал подмечать некоторые очевидные не для всех вещи ещё с малых ногтей. Неспособный найти им объяснение, я придумывал для себя истории. Разные. Например, что все люди, которые встают с утра, чтобы с кислой миной поехать на работу, – Юра изобразил кислую мину, и по классу прокатились смешки, – на самом деле роботы. Пустые оболочки, в которых инопланетяне когда-то изучали Землю. Как ходячая одежда. А потом они улетели и оставили этих андроидов функционировать. Мне казалось – ткни их иголкой, и они сдуются как воздушные шары. Я сколотил банду и швырялся желудями в трамваи и троллейбусы, пока один раз меня не поймали и не вправили мозги. С тех пор я стал замечать за собой приступы меланхолии. Я стал думать – возможно, чрезмерно много.
– Меланхолия – это болезнь, – сказала Маша Селиверстова, белокурая шустрая девчонка, похожая на стрижа. – По телеку говорили.
Юрий ухмыльнулся. Он видел по выражению лиц, что чего-чего, а такой бескомпромиссной, злой ухмылки от него не ожидали.
– Этот вирус, девочка, не подвергается стандартной классификации. Можете спросить своего биолога – кто это, Маргарита Валентиновна? – но я уверен, что она ничего не скажет. Я выводил на полях школьных тетрадей свою теорему и раз за разом, глядя на людей, доказывал её для себя. Две трети из вас не найдёт своего места в жизни. Так же, как я. Да, я сам принадлежу к тому племени, в представителей которого раньше швырял камнями. Я как секретный агент внедрился в него и увидел, что люди равнодушием ко всему окружающему сами убили внутри себя всякую жизнь. Знаете, что меня отличало от всех остальных? Лишь одна маленькая деталь: став винтиком этой машины, я не утратил возможности рассуждать… правда, поделать всё равно ничего не мог.
Наступила тишина – Юрий потирал запястья. Они болели, будто он только что лично вколотил десяток гвоздей в крышку чьего-нибудь гроба. Дети переглядывались, как игроки в мафию, пытающиеся расколоть друг друга. В этот момент – думал позже Хорь – они разделились на два фронта, на две нации, исконно враждебные, не открыто, но исподволь, исподтишка.
– И что вы тогда стали делать? – тихонько, почти плача спросил женский голос. Юре померещилось, что он донёсся из-за окна, но за окном никого, только печально качающие головами тополя, уже готовые примерить коричневый наряд. Учебный год ещё только начался, на улице стояла прекрасная для сентября погода (да что уж там – ей бы позавидовал сам июнь), но атмосфера в классе была – словно кто-то открыл окно в февраль.
– Я расширял свои знания довольно бесконтрольно, надеясь, что однажды они пригодятся. Без должного энтузиазма, как вы понимаете, без огонька. Просто использовал врождённые свои наклонности. Пообещал, что как только выдастся возможность заполнить себя чем-нибудь, я сразу это сделаю. А пока – вот он я, как есть.
Юрий швырнул на стол ручку и развёл руками, словно пытаясь таким образом облечь в слова всё недосказанное.
– Ну вы даёте, дядь Юр, – сказал Фёдор. Он старался держаться непринуждённо, но Юрий видел, что задел даже его: нижняя губа покраснела, что являлось признаком сильнейшего волнения. – Вам же уже за тридцатник! Это что, значит, вы что-то проморгали?
– Я не мог ничего проморгать, – ответил Юра нахмурившись. – Каждый раз, когда мне выпадал шанс изменить свою жизнь, я тщательно взвешивал все за и против.
Он умолчал, что каждый раз этот шанс был как монетка на дне грязного, тухлого водоёма. Какой-то мальчик – Мальчик-Который-Только-Начал-Всё-Осознавать – сказал: «И оставался там, где ты есть, не торопясь ничего изменить», но Юрий ничего ему не ответил.
Тут ему в голову пришёл ответ на один из первых вопросов, заданный неприятным женским голосом с задней парты, такой ясный и кристально-чистый, что Юра просто не мог его не озвучить. Улыбнувшись, он сказал:
– Именно поэтому я и не беру себе класс. Например, вас, голубчиков… хоть вы очень хорошие, правда. Один из лучших классов, который мне довелось учить. Однажды может случиться что-то, что заставит меня исчезнуть. Уволиться и переехать на край света. Я всегда в подвешенном состоянии, всё ещё смотрю по сторонам. С жадностью смотрю. И я боюсь вас подвести.
Он поколебался, но всё же решил говорить до конца:
– Кроме того, мне больно смотреть, как мои теоремы снова и снова доказываются вами. Как вы чернеете, обугливаетесь изнутри. У вас у всех сейчас такие красивые глаза… осмысленные. Будто вас разбудили посреди ночи. Ну, кроме Ерофеева.
По рядам пробежал смешок, в течение десяти секунд Юрий имел счастье созерцать детские затылки. На предпоследней парте у стены сидел Ваня Ерофеев. Прикрывая рукой одну из своих пухлых тетрадей, он что-то рисовал. Все знали, что в этих тетрадях – одинаковых, как безобразные близнецы, с толстыми синими корками – идут процессы далёкие от учебных. В отличие от других учителей Юра никогда не отбирал у паренька эти сакральные тетрадки, но много раз, словно невзначай проходя мимо, замедлял шаг и даже задерживал дыхание, чтобы не дай бог не оборвать пульсирующие нити созидательного процесса.
– Что вы все на меня уставились? – спросил он, готовясь защищаться. Ваня был полноват, с длинными сальными волосами и чёлкой, похожей на дымный след подбитого самолёта. Шею его покрывали красные угревые пятна.
– Слыш, странный, – сказал Фёдор, доставляя языком комок жвачки из одного угла пасти в другой. – Дядь Юра нам тут за жизнь рассказывает. Не слушать учителя, вообще-то, невежливо.
– Ему – можно, – сказал Юра чуть более резко, чем следовало. Почувствовав, что снова стал центром внимания, он сказал: – Пускай парень занимается своим делом. Если узнаю, что кто-то его достаёт, будет иметь дело со мной.
– Он как будто не с земли, – буркнул Фёдор.
– Такой, каким должен быть, – отрезал Хорь. – То, что я сейчас вам говорил, к нему не относится. Пока не относится, и, надеюсь, не будет.
Он кивнул мальчишке, позволяя ему вернуться к прерванному делу. Наблюдая реакцию класса, перевёл дух. Кажется, поняли. Большинство из них. Наивно было полагать, что теперь они будут смотреть на того, в чью спину стреляли бумажными шариками, другими глазами, но хотелось думать, что первый шаг к этому сделан.
– Если вопросов больше нет, – Юра сверился с часами, – я отпущу вас пораньше. У вас же больше сегодня нет уроков? Пускай ту депрессивную речь, что я перед вами толкнул, разбавят лишние минуты на свободе…
Его перебил возмущённый голос и взметнувшаяся рука:
– Вы же женаты! Как вам не стыдно? Разве вы не счастливы? Разве вы не любите друг друга?
Юрий, к своему стыду, не помнил, как зовут девушку. Помнил только фамилию – Морковина. Она, очевидно, из тех, кто полагает, что после дождя и солнце сияет ярче.
– Если вдруг вам приспичит «исчезнуть»… тогда что? – в голосе появились сдавленные нотки. – Просто бросите её?
На неё зашикали. Кто-то засмеялся. Почти у всех были перед глазами примеры в лице родителей. Семьи, в которых далеко не всё так гладко, как хотелось бы. А она – просто наивная пигалица. Тем не менее, Юра ответил:
– Любовь – погоня друг за другом, за увлечением и совместным времяпрепровождением. Бесконечная игра в салки. И кто-то из двоих неминуемо устанет от неё быстрее другого.
Его голос заглушил звонок. Все вздрогнули, будто не слышали этот звук миллион раз, не ждали его, или, напротив, ждали, а вместо привычной трели раздался ужасающий грохот. Никто не пошевелился, глотки портфелей не распахнулись, а руки, против обыкновения, не потянулись, чтобы собрать со столов вещи.
Юрий подошёл к двери, открыл, позволив гулу школьного коридора пробудить своих подопечных. Они поднимали головы и вслушивались, словно могли различить там голоса товарищей из параллельных классов.
– До встречи на обществознании в четверг, – сказал он. – И, несмотря на то, что предмет близок к теме, которую мы сегодня затрагивали, мы больше никогда не вернёмся к этому разговору. Всё, проваливайте!
Выпустив последнего ученика – проходя мимо, они опускали глаза – и закрыв дверь, Хорь без сил рухнул в кресло. Что вообще заставило его поднять эту тему? Детей винить нельзя, они, следуя своей сущности, просто задавали вопросы. Ребятам не помешал бы пройти курс пути к успеху. А он вместо этого преподал им урок неудач.
