Опускаюсь на колени. Прикладываю два пальца к шее ее дяди. Они погружаются в его жирную плоть до костяшек, будто их затягивают зыбучие пески.
«Пожалуйста, пусть он остается неподвижен», — повторяю я про себя. Пальцы другой руки смыкаются на рукояти ножа для резки овощей — такова постапокалиптическая техника безопасности. В течение нескольких секунд мне не удается нащупать его пульс, и я делаю вывод, что он мертв. Но нет… пульс есть. Тук-тук, тук-тук, тук-тук — отбивает бешеный ритм маленький барабанщик.
— Он жив.
Пока. Пульс такой частоты не может обещать ничего хорошего человеку размером с «Фольксваген-Жук».
— Слава Богу, — говорит Лиза.
О да, слава Богу. Этому парню, который забыл посетить последнюю вечеринку человечества. Но кто его может в этом винить? Фейерверк был великолепным, но всех присутствующих тошнило.
В противоположной части кухни, в ящике стола, меня ждут ножи. Ножи для резки хлеба, сыра, помидоров, разделки мяса. Сначала беру один из разделочных ножей, а потом прихватываю нож для овощей. Оба остро наточены.
— Ты должна взять нож.
Лиза морщит лоб.
— О нет, я не могу.
— А вдруг тебе понадобится что-нибудь отрезать?
— Я думала, ты имеешь в виду…
Она смотрит в несуществующие дали поверх своего лежащего на полу дяди. Выдвигаю ящик сильнее. Штопор. Им можно хорошо выколоть глаз. Подходящее оружие для того, кто не хочет иметь дела с настоящим.
— Возьми, — говорю я ей.
Ее пальцы обхватывают спираль. Одним она касается острия и вздрагивает.
— На тот случай, если нам попадется бутылка доброго вина. Мы ведь в Италии, не забывай.
Мы идем, велосипед между нами. Я веду его за руль, прокладывая наш маршрут, а Лиза держится рукой за сиденье, чтобы не сбиться с пути. Она взяла штопор без разговоров и положила в карман своих джинсов. Теперь каждые двадцать шагов она засовывает туда руку и щупает его.
Мы находимся в какой-то неопределенной глуши, хотя и у нее должны быть координаты. Поэтому я достаю свой компас и жду, когда стрелка успокоится. Юго-восток. Мне нужно на юго-восток. Если мы пойдем вправо от ворот фермы, то наш путь ляжет на восток. Это вполне нам подходит, пока мы не найдем дорогу, которая отклонится к югу.
Мы идем молча, приближаемся к белому почтовому ящику, и старые доски, образующие некое подобие ограды, остаются у нас за спинами. Лиза первая нарушает молчание:
— Надеюсь, с ним все в порядке. С моим папой.
— С ним все будет нормально.
— Он — мой отец.
— Я знаю.
— Ты могла убить его.
— Но не убила.
Возникла пауза. Лиза обдумывает свой вопрос.
— Почему?
— Мир, который ты знала, который все мы знали, уже не существует. Человечество по большей части мертво, а кто остался — умирает.
Глубокая морщина пролегла между ее бровями, свидетельствуя о непонимании.
— К чему все это?
— Я хочу быть человеком.
Морщина становится еще глубже.
— Он делал это, потому что любит меня, — произносит она после недолгого молчания. — Так я говорила себе, чтобы не возненавидеть его. Он все равно мой папа, а папу ненавидеть нельзя. В каком-то смысле я его должница. Не так-то легко приглядывать за слепой… И вообще…
— Он тебе когда-нибудь говорил об этом?
— Пару раз.
— Это не оправдание, — возражаю я. — Этого ты ему не должна.
Прежде чем задать новый вопрос, Лиза на несколько мгновений погружается в свои мысли.
— Ты когда-нибудь закрывала глаза во время секса, представляя, что делаешь это с кем-то другим?
Закрывала глаза? Да, наверное, когда была моложе. Прежде чем начала заниматься сексом с кем-то еще, кроме себя самой.
— Конечно, — отвечаю я, чтобы успокоить ее. — Наверное, каждый так делает.
— Я тоже пробовала, но получалось не очень хорошо.
— Милая девочка, то, что он делал с тобой, это не секс и не любовь.
— Могу я доверить тебе один секрет?
Этот вопрос не требует ответа, поэтому я молчу. Когда мы подходим к первому на нашем пути перекрестку, Лиза произносит:
— Наверное, я все же хотела бы однажды отдаться кому-нибудь, кто полюбил бы меня.
— Думаю, это обязательно произойдет.
— У тебя есть секреты?
Я смотрю на нее искоса и говорю себе, что не допущу, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое. И так уже потеряно слишком много.
— Нет.
Глава 2
Тогда
Доктор Роуз открывает окно. Солнце и свежий воздух врываются в комнату, как будто им срочно нужно быть именно здесь. В этом их главная цель, их единственная мечта.
Я подставляю лицо солнечным лучам, улыбаюсь.
— Это символично.
— В каком смысле?
— В том, чем вы здесь занимаетесь.
Он тоже улыбается.
— Вы оптимистка. Это хорошее начало. Большинство людей, приходящих ко мне, воспринимают психоанализ негативно. Как нечто, не вызывающее доверия.
— Я вам звонила, помните?
Он встает, выходит в приемную.
— Хотите чего-нибудь выпить?
— Это вопрос со скрытым смыслом?
— Да, я собираюсь сделать выводы о вашей личности, основываясь на ваших пристрастиях, поэтому выбирайте вдумчиво.
Я снова улыбаюсь. Не могу сдержаться. Все совсем не так, как я себе представляла. Я ожидала встретить скучного типа в безрадостной обстановке.
— Кофе со сливками. Две ложки сахара.
— Две?
— Ну ладно, три.
— Вот это другое дело.
Он возвращается с двумя одинаковыми кружками, одну протягивает мне. Питье горячее, сладкое и не слишком крепкое. Я попеременно дую и отхлебываю, пока уровень кофе не становится на дюйм ниже.
— И что же это говорит обо мне?
В свою очередь доктор Роуз тоже делает долгий глоток, немного причмокивает при этом, но не извиняется. Удовлетворившись, он отставляет кружку и берет в руки блокнот и ручку.
— Вы любите задавать вопросы.
— Об этом вам сообщил мой кофе?
Ручка бегает по бумаге.
— Нет, ваши вопросы.
Я смеюсь.
— Если не задавать вопросов, то не узнаешь и ответов.
Он улыбается, глядя в блокнот.
— Почему бы вам не рассказать мне о причине вашего звонка?
— А вы не знаете?
— Я психотерапевт, а не ясновидящий.
— В противном случае вам было бы намного легче, не правда ли?
— Скорее, моя деятельность стала бы более жуткой.
Я уничтожаю еще полдюйма кофе.
— Я не сумасшедшая.
— Есть две точки зрения на данный вопрос. Либо никто не сумасшедший, либо мы все сумасшедшие, но по-своему. Как сказал греческий философ, человек должен быть чуть-чуть сумасшедшим, иначе он никогда не осмелится перерезать путы и освободиться.
— Сократ?
— Зорба.[7]
Опять смеюсь.
— Я не знаю, доктор, возможно, вы более сумасшедший, чем я.
— Иногда я разговариваю сам с собой, — соглашается он. — Иногда даже отвечаю на собственные вопросы.
— Вы единственный ребенок в семье?
— Старший. У меня есть брат.
— А у меня младшая сестра. У нее есть вымышленные друзья. А из-за того, что родители мне не покупали куклу Кена, я нарисовала усы и волосы на груди одной из своих Барби.
— Вы и сейчас это делаете?
— Только если особа, с которой у меня свидание, оказывается женщиной.
На его щеке дернулась ямочка. Неужели я это серьезно? Тогда выходит, что я чокнутая или комедиантка, много лет подряд прячущая свою боль под покровом веселья. Неужели мне срочно нужен психоанализ? Может, я стану предметом важного исследования, заняв почетное место где-то между обсессивно-компульсивным синдромом и диссоциативным расстройством идентичности?
— Если это продолжается доныне, вам нужна психотерапевтическая помощь, — говорит он.
— Вы полагаете?
— Почему бы вам прямо не рассказать мне, что вас сюда привело?
Я откидываюсь на спинку, отхлебываю кофе, готовлю свою ложь.
— Мне постоянно снится ваза. Не такая, в которую ставят цветы. Старинная. Цвета карамели.
— Какие ощущения у вас вызывает этот сон?
— Страх…
— Она очень старая, — говорит мне Джеймс Витт.
Этот человек провел уйму времени, зарывшись в книги и мысленно погрузившись в прошлые века. Он помощник заведующего в Национальном музее. Давний приятель, хотя и выглядит все так же, как в тот день, когда мы окончили среднюю школу: тощий, узкоплечий и бледный. Он обходит вазу с горящим в глазах интересом.
— Действительно очень старая.
— Это такое научное понятие?
Он хохочет, и я на мгновение вижу его насосавшимся пива на выпускной вечеринке.
— Ага, научное. Перевод следующий: я не знаю, насколько именно она древняя, но в самом деле древняя, черт бы ее побрал.
— Ого! Значит, и вправду древняя.
