- Ты знаешь своих хлопцев, а я - Корницкого, - в задумчивости отвечал Осокин. - Видно, что-то серьезное там произошло, если он так неожиданно тут появился. Да и вид у него не ахти какой веселый.
Корницкого не было и на кухне. Мыло было мокрое, и Осокин понял: крестник успел помыться. Рассвело. На площади перед казармой проходили строевые учения красноармейцев. В большинстве это были комсомольцы, которых манила суровая романтика службы на границе. И в тихий солнечный день и в непроглядной ночной тьме, притаившись возле куста либо толстого комля сосны, зорко вглядывались они в ту, чужую сторону, откуда могли появиться непрошеные гости.
Работая в политуправлении погранвойск, Осокин часто выезжал на заставы, беседовал с командирами и красноармейцами, помогал наладить и улучшить их быт, отдых. Он общался с крестьянами пограничных деревень и коммун. Люди любили и уважали Осокина за его спокойный характер.
- А я, дядя Петя, уже не сплю, - услышал он за спиной веселый детский голос. - И мамка моя тоже не спит.
- Разве я не говорил, что ты самая усердная пограничница! - подымая на руки четырехлетнюю дочку начальника заставы, засмеялся Осокин. Хочешь, Зиночка, поехать со мною в Минск?
- Поедем, - охотно согласилась Зиночка.
- Ах ты озорница! - воскликнула вошедшая в это время на кухню жена начальника заставы. - Покидаешь тут одних папу и маму?
- Нет, нет, - закричала Зиночка. - Мы и вас возьмем в Минск. Поехали! Ту-ту-у...
Дядя Петя сразу же превратился в паровоз. Он засопел, зафыркал и тронулся с места. Зиночка крепко вцепилась своими пухленькими пальчиками в его густые рыжеватые волосы, счастливая от веселого путешествия. "Паровоз" не только фырчал, как самый настоящий паровоз, но объявлял, где они проезжают: станция "Кухня", разъезд "Столовая", город "Кабинет". Потом девочка соскользнула на пол и убежала в кухню. В это время вернулся Корницкий со своим бывшим партизаном Михаленем. Карие глаза Михаленя были чем-то опечалены, красивое смуглое лицо неподвижно. На вопрос Осокина, что случилось, Михаленя сообщил про случай на границе. Под самое утро как раз напротив наших секретов пилсудчики схватили подростка, которому оставалось пробежать, может, всего десять шагов, чтобы оказаться на нашей стороне. Его повалили на землю и начали избивать шомполами, сапогами, а после, уже бесчувственного, поволокли от границы.
- А вы, товарищ Михаленя, чего хотели от пилсудчиков? - сухо спросил Осокин. - Чтобы эти верные прислужники панов водили наших людей под руки, обнимались с ними, как братья?
- Нет, товарищ Осокин, я знаю, что волк всегда остается волком, хоть тысячу раз назови его зайцем. Но я, товарищи, например, не выдержал бы, чтоб на моих глазах так издевались над человеком, да еще подростком. А мы, коммунисты, вынуждены сидеть в секрете рядом и делать вид, будто нас тут совсем нет. А-а? Почему я не имею права, видя все это, встать и крикнуть: стой, гад, ты что вытворяешь?
Выслушав такое горячее выступление Михалени, Осокин почему-то сперва внимательно поглядел на Корницкого. Но его крестник в эту минуту чрезмерно пристально изучал узоры занавесок на окне.
- Послушайте, что я вам скажу сейчас, - обращаясь и к Михалене и к Корницкому, каким-то торжественным тоном заговорил Осокин. - Очень похвально, что в вас есть такие хорошие чувства, но надо помнить, что мы находимся не на обычной крестьянской меже, а на государственной границе. Самовольничать тут нельзя. Подумаешь, что ж там такого, если наши секреты подымутся в полный рост и подадут команду прекратить издевательство над человеком? Либо откроют пальбу и кинутся помогать обиженному? Это, товарищи, уже называлось бы не обычной соседской сварой, а военным конфликтом, вмешательством одного государства во внутренние дела другого. Однако, уничтожая и изгоняя прочь с нашей земли их кровавых посланцев, ни один красноармеец не переступил в минуту самого большого гнева государственной границы...
- Петр Антонович, - вдруг, перестав разглядывать узоры гардин, спросил Корницкий, - а ты думаешь, мы правильно сделали, если рассуждать по-военному? Прекратив погоню на границе, мы тем самым позволили главным убийцам и палачам спасти свою шкуру. Многие из этих белогвардейцев осели теперь в жандармерии, стали карателями... Правильно ли это?
Осокин повернулся к Корницкому:
- Уж и не знаю, Антон, что сегодня в твоей голове! Пусть себе и так: с точки зрения военного человека мы, может, сделали немножко и не то, но политически поступили правильно. Мы заставили кой-кого на Западе задуматься и принять хотя бы для сведения, что держим слово, соблюдаем подписанные нами международные договоры о государственных границах. А насчет того, что многие белогвардейцы успели убежать, мы сами виноваты. Разве тогда наша граница была такая, как сегодня? Разве она так охранялась, как сейчас? Да ты теперь не пройдешь и версты от границы, чтоб тебя не заметили как постороннего человека и не сообщили на заставу! Сотни нарушителей задержаны пионерами, комсомольцами, крестьянами. Можно уже сказать, что границу охраняют не только те, кому это непосредственно поручено, а весь народ. Покуда ты, Антон, там партизанил - мы тут не спали. Видел, как выглядит застава?
- Видел, - нехотя буркнул Корницкий. - Отгораживаемся от своих родных братьев, как от каких-то прокаженных. А не ты когда-то говорил мне, что коммунизм сметет все границы? А-а? Забыл?
- Нет, не забыл. Говорил и сейчас говорю.
- Так зачем же их так укреплять? Разве только для того, чтобы коммунизму труднее было их сметать? Нет, крестный, как хочешь, но мне много чего-то непонятно. Когда-то мы вместе с тобой били буржуев, купцов, отбирали у них фабрики, землю, магазины, а теперь говорим, что трогать этих эксплуататоров и кровососов несвоевременно. Пройдет еще какой-нибудь год, и мы, чего доброго, начнем просить прощения у этой сволочи...
- Да что такое ты несешь? - с удивлением спросил Осокин. - Кто тебе сказал, что бить паразитов несвоевременно?
- А разве ты не слышал про новое постановление Центрального Комитета Коммунистической партии Западной Белоруссии? Там черным по белому написано, что вооруженную борьбу против пилсудчиков надо считать несвоевременной.
- И правильно написано. Значит, мы еще не подготовлены для всенародного выступления. Видать, там еще написано про усиление массовой работы, про агитацию и пропаганду среди рабочих и крестьян. А это тоже самое - борьба!
- Это проповеди, крестный!
- Такие, как ты называешь, проповеди бывают временами страшнее для оккупантов, чем твои партизанские налеты. Нет, браток Антон, мне сдается, что тебе следует подучиться. Отстал ты от жизни за последнее время. И здорово отстал! Не зря твою особу направили сюда. Теперь я тебя из своих рук не выпущу.
- Нашел мальчишку! Может, еще захочешь меня манной кашкой кормить? Поить, как грудного младенца, разбавленным молоком?
- Замри! - с притворной суровостью прикрикнул Осокин. - Если не хочешь, чтоб я тебя как злостного нарушителя государственной границы посадил в каталажку! Поедешь ты теперь в Минск, там есть у меня хорошо знакомый дядька, который как раз тебе пригодится.
- А как его звать? - без интереса, думая о чем-то ином, спросил Корницкий.
- Его зовут "комвуз".
- Как, как?
- "Комвуз" - коммунистический университет.
Знакомство Корницкого с комвузом затянулось на целых три года.
ЖАЖДУЩИЕ ПРОСВЕЩЕНИЯ
Ему казалось, что навсегда отошли в прошлое темные партизанские ночи, грозные зарева пожаров над ненавистными гнездами помещиков и полицейских. Вокруг него были люди, занятые исключительно мирными делами. Столицу Белоруссии Корницкий помнил, как город, переполненный во время первой мировой войны вооруженными солдатами, офицерами, а позже красноармейцами. Теперь Минском завладела, казалось, бесчисленная армия школьников и студентов. Никогда раньше этот город не видал столько людей с книгами и тетрадями под мышкой! Создавалось впечатление, что и Октябрьская революция произошла словно для того, чтобы как можно больше посадить народу за парты. Под школы, техникумы, рабфаки, общеобразовательные курсы, институты были отведены лучшие и наиболее просторные дома. Для Государственного университета строился неподалеку от Виленского вокзала даже специальный городок. Маляры, плотники, столяры днем работали, а вечером, не глядя на усталость, спешили кто в кружки по ликвидации неграмотности, а кто на курсы. Конка, в ту пору единственный вид общественного транспорта, не успевала перевозить жаждущих просвещения пассажиров, и многим из них приходилось за четыре и пять километров ходить пешком. Корницкого волновала эта неуемная тяга к знаниям, особенно людей постарше, людей его поколения, которым раньше двери в школу были закрыты. Теперь пожалуйста, учись на кого хочешь! Бывшие фронтовики и партизаны, которые по многу раз находились на волосок от смерти, победители белогвардейских и иностранных полчищ, буденовцы и чапаевцы покорно сидели на одной парте с хлопцами и девчатами и волновались, как дети, перед зачетами или экзаменами.
