— Я тебе кое-что скажу, — сказал он.
— Что? — спросил Адам.
— Я стар, — сказал Старый Якоб. — Я родился, когда пришел Наполеон, и люди заговорили о новых временах. Мы, евреи, тоже заговорили о новых временах. И новые времена наступили. Но долго они не продержались. Потом стало даже хуже, чем раньше. Люди кричали: "Jude, verreck![6]" — и евреи умирали.
Я был уже большим мальчиком в те плохие времена. Мне приказали идти в подмастерья к сапожнику. Я хотел стать учителем, но люди тогда делали то, что им велят. Я не выносил запаха сырой кожи. Знаешь, как пахнет, когда дубят кожу? Это невыносимо. Так вот, мне поневоле приходилось вдыхать запах свежей кожи, когда я пытался работать, и меня рвало. Когда я дошел до того, что не мог ни есть, ни спать, я сбежал.
И глупо сделал. Меня поймала полиция. Они избили меня, бросили за решетку, и снова били. Потом отослали обратно к сапожнику. Он был в этом не виноват, сапожник. Может, он никогда не просил о том, чтобы стать сапожником. Может, он никогда не просил о том, чтобы родиться на свет божий. Эта мысль пришла мне в голову и помогла выжить. Человек может научиться жить. Гляди!
И Старый Якоб взял кусочек свежей кожи, положил в рот и принялся жевать. Адам смотрел. Старик вытащил кожу изо рта. Он даже не сплюнул скопившуюся слюну. Его нижняя губа была влажной и поблескивала.
— Вот видишь, я научился жить, — сказал старик, и в темноте каморки, в темноте, призванной даже средь ясного дня торопить приближение старческой слепоты, он разразился хохотом. И в хохоте этом была внушающая ужас радость, от которой у Адама похолодело сердце.
Старик справился со смехом, прищурился на Адама и сказал:
— Да, можно научиться жить. Но даже в этом случае, — он указал на две золотые монеты, которые лежали рядом с ботинком на верстаке, посверкивая в сумраке, — я не могу принять их.
— Но мы оговорили цену. Они ваши, — сказал Адам.
— Слушай, — сказал старик, — даже мне требуется нечто большее, чем просто уверенность, что я научился жить. Если я приму деньги, у меня только эта уверенность и останется. Ботинок перестанет быть моим.
— Но в том-то все и дело, — сказал Адам. — Я хочу заплатить за ботинок. Ботинок — мой.
— Нет, сынок, — сказал Старый Якоб. — Он не твой. Он мой. Он мой, но ты можешь носить его. Ты можешь взять его у меня взаймы и носить, чтобы прямо держать ногу.
— Но... — начал Адам.
— Ты можешь носить его, чтобы прямо держать ногу в Америке. Можешь носить его, чтобы маршировать. Можешь носить его в бою. Но он все равно останется моим. Ты понимаешь?
На миг Адаму почудилось, что он попал в ловушку, отчаяние пронзило его. Он не мог ответить.
— Ты можешь носить его даже для того, чтобы умереть, — говорил старик. — С пулей в теле. Но ботинок все равно останется моим. Я должен знать, что мой ботинок ступил на землю Америки, шагал по грязи и пыли. Теперь начинаешь понимать?
Адам кивнул. Да, он начал понимать.
— Забери их, — сказал старик, указав издали на золотые монеты. Забери, потому что ботинок — мой. Я заплатил за него тем, что научился жить.
Адам молча протянул руку и взял монеты. И подержал на ладони, разглядывая.
Итак, он везет из Баварии два подарка, думал Адам, глядя на зеленый берег, проплывающий мимо, — ранец со священными реликвиями, подаренный дядей, и ботинок, подаренный Старым Якобом. Он думал о том, как они попали к нему, об их обоюдной и равновеликой враждебности. Как в сказке, когда под влиянием какого-то магического заклятия, каждый из двух заколдованных подарков уничтожает волшебные свойства другого. В результате, молиться он не может, а ботинок никогда не ступит на землю Америки.
Глядя на далекий зеленый берег, он думал о сапожнике. Бедный Старый Якоб, думал он, ты заплатил такую великую цену за этот ботинок, и все ради того, чтобы быть обманутым.
Нет, без толку вглядываться в зеленый берег, ботинок никогда не пройдет по нему.
Он опустил глаза на солевую ржавчину и начал в прежнем ритме бить старым долотом по цепи. Потом почувствовал, что рядом кто-то стоит. Кто-то смотрел сверху на его незащищенные плечи. Он медленно повернул голову. Шагах в трех, облокотившись о поручни, стоял матрос и смотрел на него сверху, — коренастый, краснолицый, до костей просоленный морем человек с седеющими баками, с отвратительной трубкой, залихватски торчащей в углу рта, и серо-голубыми глазами, холодными, как зимний полдень в высоких широтах. Руки казались слишком красными и громоздкими для него, как тяжеловесные молоты, готовые в любую минуту приступить к работе. Одна рука лежала сейчас на поручне — так молоток покоится на наковальне в ожидании рабочего. Адам узнал в этом человеке одного из двух матросов, в распоряжение которых он поступил в то утро, когда майнгерр Дункан признал его негодным.
— Дурак ты, круглый дурак, — беззлобно сказал матрос, перегоняя черную трубку из одного угла рта в другой.
Долото Адама замерло на полпути. Слова матроса странным образом отдавались в голове, как эхо. Он чувствовал, что смотрит на человека, который их произнес, щурясь и помаргивая, как будто не расслышал или слишком туп, чтобы понять. Слова отдавались в голове, как эхо всей его жизни.
— Дурак ты, говорю, круглый, — повторил человек. И поскольку Адам продолжал пялиться, добавил обиженно: — Ты ведь говоришь по-английски, а? Я слыхал, ты в тот день говорил по-английски.
Адам кивнул.
— Охота, значит, попасть в Америку? — спросил матрос.
Адам опять кивнул.
— Тем более дурак, — сказал матрос.
Но все же вынул изо рта трубку.
— Слушай, — сказал он. — Рано утром мы сделаем остановку в Касл Гарден. Бросим там якорь, чтобы освободиться от первой группы паразитов.
— Кого? — не понял Адам.
— Эмигрантов, — пояснил матрос. — Там, внизу, их набито штук двести пятьдесят, — он ткнул концом трубки в палубу. — Больше, чем сельдей в бочке. Но мы избавимся от них в Касл Гарден. Повышвыривают их за борт на катера, и полетят — кто кормой вперед, кто чайником, кто кувырком. И тебе бы так лететь вверх тормашками, если бы этому доброхоту Дункану не приспичило возвернуть тебя домой.
Моряк наставил трубку на Адама, сурово пресекая всякие надежды.
— Э-э, нет, — сказал он, — ты особо губешки-то не раскатывай. Они всех галочкой помечают, паразитов-то, там тебе ни в жизнь не слинять.
Матрос ненадолго впал в задумчивость. Потом снова заговорил.
— После этого, — сказал он, — мы пойдем вверх по реке к месту стоянки. К тому времени уже свечереет. Как причалим, так начнется шум, гам и всеобщий тарарам. После того как господ пассажиров со всеми их манатками спровадят на берег, тут приходит черед остальных паразитов — тех, кто не мог оплатить проезд до Страны Свободы и посему записался в солдаты. Но теперь уж негодяи — то бишь Дункан и этот косоглазый пивной бочонок Голландец-голодранец — даже не почешутся никого пересчитывать. Просто спихнут их в теплые, заботливые руки Морской Пехоты Дядюшки Сэма. — Он замолчал. — Хо, хо! — вдруг загоготал он и снова замолчал, смакуя представшую перед его мысленным взором комичную картину.
— Ну слушай, — продолжил он. — Вот их спихнули. Стоит в этот момент поглядеть на их рожи. Ведь они всю дорогу думали о щедром вознаграждении о том, что им останется от восьми обещанных сотен долларов после того, как все агенты и вербовщики получат свою долю. Они думали о попойках или о девках, о том, как их произведут в сержанты, и как они разбогатеют. Единственное, о чем они не думали — это о возможности получить пулю в брюхо.
А тут они видят этот трап, ведущий к Американской земле, и вдруг все дружно начинают думать о возможности получить пулю в брюхо. У них это на рожах написано. Они пятятся, жмутся, липнут друг к дружке, как густая овсянка, храбрые, как овцы, и лица у них зеленеют, короче, ведут себя в точности как тот парень, который попросил палача: подождите, пожалуйста, минутку, я высморкаюсь. Вот тут приготовься.
— Приготовиться? — переспросил Адам.
— Да, дурак несчастный, ты будешь сидеть вон там, под пиллерсом, прятаться от греха подальше и со всей мочи долбить эту чертову цепь, как будто тебя за это бессмертием наградят. На тебя будет всем наплевать. Ни одна живая душа не даст за тебя не то что двух центов, но даже рыбешки, цыпленок ты дохлый. Интереса ты вызовешь не больше, чем солнечные блики на закате. Если у тебя есть какой-то скарб, чемодан или, может, мешок, лучше припрячь его там заранее. Чтоб как настанет подходящий момент, ты не вызвал подозрений. Подбери его незаметно. И тогда гляди в оба. Когда агент — этот чертов Дункан — спустит паразитов на причал, прямо в жаркие объятия Морской Пехоты Дядюшки Сэма, когда после команды "свистать всех наверх!" те, кто наверху, будут смотреть на тех, кто остался внизу, и смеяться или разойдутся по своим делам, ты со своими пожитками сиганешь за борт. Сделаешь вид, что ты — один из паразитов, которого в спешке забыли. Ведь, по сути-то, так оно и есть.
