— Аграфена! — позвал он свою старуху. — Аграфенушка, дай-ка мне сегодняшнюю газетку!
— А откуда я тебе ее возьму? Чай, сам знаешь самовар-то чем разжигали?!
— А, может, ты сходить к соседушке, газетку спросишь?
— Так у них же все курящие! Где же там газетке удержаться?
— Пойду я, старая, к Мирону Сечкину, — решил дед Евсигней.
Мирон Сечкин как раз запаривал брагу. Медленно помешивая густую массу в корыте деревянной мешалкой, он держал в зубах огромную самокрутку, свернутую, разумеется, из газетки.
— Беда, Мирон! — заявил, войдя в избу, дед Евсигней. — Коров, паразиты, забирать будут!
Мирон от неожиданности выпустил из рук мешалку и так широко открыл рот, что самокрутка выпала и зашипела в браге.
— Мало им, паразитам, того, — возмущался дед, — что все под чистую ограбили, так теперь еще и последних коровушек им подавай!
— А, штоб они провалились! — искреннейшим тоном пожелал Мирон. — Да нет же на них, анафемов, погибели! Антихристы грешные!..
— Как бы в Смоленскую область не погнали? — выразил свое опасение дед. — Труба всем нам там будет! Что им, анафемам, стоит взять да сослать всех в Рассею?
— Да неужто судный час настает? — голосом, полным отчаяния, вопрошал Сечкин. — Да пусть же они, подлецы, нашими коровушками подавятся, лишь бы душу отпустили на покаяние!.. Манька! — решительным тоном закричал он жене. — Манька! Бери корову и веди сдавать!.. Да поторопись первой отдать этим анафемам!.. А будешь отдавать, так сказки, мол, Мирон Сечкин, как сознательный патриот, горячо любящий партию и правительство, добровольно отдает корову на пользу родимой власти!.. Может, хоть это усовестит подлецов, ни дна им, ни покрышки! А то как загонят в Смоленскую область, беда будет!..
Когда жена Сечкина, громко голося, как по покойнику, причитая и вытирая слезы подолом юбки, уже вывела корову из сарая, дед Евсигней почесал затылок и неуверенным тоном заметил Мирону, что, может быть, не коров будут отбирать, а зерно или еще что-нибудь.
— Так чего же ты брешешь? — обозлился Сечкин. — Манька! Веди корову обратно!
— Стар я брехать, — обиделся дед, — сам Столбышев говорил, что отбирать будут. Так и сказал «дадим стране», а не веришь, почитай газетку, там все сказано.
— Манька, ты сегодня газету покупала?
— А что бы ты сегодня курил? — ответила Сечкина, еще продолжая всхлипывать.
Мирон достал из кармана скомканные обрывки газеты и принялся тщательно изучать их.
— Так. Значит, в Австралии поголовье кенгуру сократилось, — оповещал он о главном из прочитанного. — В Америке исчезло масло из продажи… В Италии макаронный кризис…
— Гляди! — перебил его дед Евсигней и с торжественным видом достал из браги вымокший и пожелтевший окурок Мирона. На нем жирным шрифтом было напечатано: «Дадим стране пол…» Дальше ничего не было. Цигарка потухла как раз на букве «л».
— Ну, слава Богу, хоть «пол», а не все! — вздохнул с облегчением Сечкин.
— Ну, нет! — возразил дед. — Зря, Мирон, радуешься. Оно всегда так пишется — половину, а на самом деле все заберут. Небось, Столбышев уже поучает Соньку-рябую, чтобы она вышла на собрании да прокричала: отдадим, мол, все! Знаем мы эти половинки! А потом, смотря что они будут забирать… Ежели, скажем, потребуют полкоровы…
— Ой, Боже ж мой! Кормилица ты наша! — заголосила опять Манька.
— Пойдем, дедушка, поищем газетку: что ж они, паразиты грешные, забирать-то собралися, — решил Мирон Сечкин.
Первым долгом они зашли к Николаю Стрункину.
— Беда, куманек! — заговорил Мирон с порога. — Забирать будут! Говорят паразиты: половину отдай! А как придет к делу, то заграбастуют все, и душа с тебя вон!
— Гляди, как бы не к высылке это было! — взволнованно добавил дед.
Николай Стрункин мгновенно побледнел и лишился языка.
— Газетку бы, куманек, посмотреть. Там все подробно описано, что отбирать будут и с кого по сколько…
Стрункин беспомощно оглянулся вокруг и полез под стол. Полазив на корячках толику времени, он насобирал множество мельчайших обрезков газеты. Это была работа его четырехлетнего сынишки. Что-нибудь узнать из этих мелких клочков было делом гиблым. Поэтому все трое направились в избу к Семену Картавину. Семен Картавин, лежа на скамейке, спал, артистически подражая храпом пению соловья.
— Семен! Вставай! Беда! — затормошил его Сечкин. Картавин на самой высокой ноте изумительной чистоты прервал храп и, как ужаленный, схватился со скамейки.
— Что? Где? Горит? — заговорил он спросонок.
— Хуже, Сеня! Хуже! — прочувственным голосом произнес дед Евсигней.
После долгих расспросов выяснилось, что у Картавина газета была, но старуха мать завернула в нее масло, которое и продала учительнице.
Подхватив Картавина, процессия двинулась к Бугаеву. У Бугаева болела спина и газету он приспособил для согревающего компресса. Все же его, несмотря ни на какие стоны, заставили снять компресс. Но напрасно, так как от влаги тряпки газета расползлась и превратилась в грязную кашицу. Прочесть ничего нельзя было. Охающий и стонущий Бугаев присоединился к искателям газеты, и все двинулись дальше.
— Аль помер кто? — полюбопытствовала повстречавшаяся на дороге молодуха, услышав стоны Бугаева и причитания деда Евсигнея.
— Хуже, девка, хуже! Все помирать будем!.. В газете пишут о высылке всех Орешников в Смоленский край, — авторитетно заявил кто-то из толпы.
— Ох, Господи Иисусе! — на белом, как сметана, и круглом, как каравай, лице молодухи застыло выражение панического испуга.
Когда толпа, предводительствуемая Сечкиным, зашла в поисках газеты уже в Бог весть какой по счету дом, то, наконец, встретился первый человек, который хотя газету и использовал, но все же ее читал и мог рассказать содержание. Он, этот любитель газетного чтения, стал пересказывать из прочитанного и о соревновании шахтеров Кузбасса, и о выполнении плана уборки хлопка в Узбекистане, и, даже почти на память, процитировал отрывки из фельетона на местную тему: «Куда заворачивает Гайкин?».
— Ты нам шарики не верти! — набросилась на него толпа. — Куда Гайкин заворачивает, нам дела нет! Ты скажи, что в газете было насчет реквизиции всего имущества и высылки?
— Ей Богу ж, атаманы-молодцы, ничего об этом не было, — оправдывался газетный читатель.
— Ври больше! Сами читали начало, да конца не знаем! Вот Мирон Сечкин знает! Что, Миронушка, там стояло?
Мирон вместо ответа протянул под самый нос читателю газеты свой вымазанный в браге окурок.
— Гм, правда ведь! Но это шрифт крупный, значит, из передовицы. А кто же передовицы читает?
В это время на улице послышался истошный крик многих голосов, топот, визг, детский плач. Среди всего этого хаотического шума выделялся истерический женский вопль:
— Православные! Спасайтесь, кто может! С милицией ловят!
Искатели газеты мигом ринулись на улицу и их взору представилась картина, схожая с известным полотном «Переправа французов через Березину». Разница только в том, что здесь не было блестящих киверов, пушек и самой переправы. Остальное было почти такое же хаотическое и полное отчаяния. По улице плотной толпой двигались люди, нагруженные наспех собранным скарбом, гнали свиней, жалобно блеющих овец; надрывно визжали поросята, завязанные в мешки, плакали дети, голосили и причитали бабы и шли хмурые колхозники. А впереди всей толпы эвакуирующихся орешан улепетывала с диким криком босая баба в красном сарафане и за ней тяжело бежал милиционер Чубчиков.
— Спасайся, кто может! — кричал милиционер.
— Господи! Таки высылают! А мы ходим газеты искать! — завопил Мирон Сечкин. — Эх, дали бы мне коня!.. — воинственно воскликнул он, однако не объясняя, зачем ему конь — для того, чтобы удирать, или для того, чтобы воевать.
В это время милиционер Чубчиков нагнал бабу в красном сарафане и поравнялся с ней. Они бежали, как скаковые лошади, «в голову». Баба, заметив рядом с собой милиционера, с диким визгом повалилась на землю. Чубчиков же, увидев, как баба, словно сноп, брякнулась оземь, истолковал это по-своему и, поддав ходу, с диким криком: «Стреляют!!!» — помчался в направлении опушки тайги, зигзагообразно виляя на ходу.
В эвакуирующейся толпе орешан возглас о том, что стреляют, естественно, породил панику.
— Ложись! — зычно скомандовал Мирон Сечкин. — Женщины и дети — назад ложись! Мужчины — наперед!
Чего хотел достичь этим тактическим маневром Мирон — неизвестно; но здесь уже никто ни на какие команды не обращал внимания. Все панически бежало, спотыкалось, падало, отчаянно кричало. Паника русского отступления по своей бестолковости, неорганизованности и проявляемому страху может сравниться только с русским наступлением, также бестолковым, неорганизованным, но с проявлением дикой смелости.
