— Камнем, конечно, его не подшибешь. Другое дело — рогатка, — оправдывался он. — Гляди, как Юрка сшибает… О!.. Есть, паразит!
Тем временем совещание началось. На повестке дня стоял вопрос принципиального значения: каковы залежи воробьев в орешниковском районе? Вопрос труднорешимый, так как в районе было взято все на учет, «а воробья-то и проглядели!» — упрекал Столбышев активистов таким тоном, будто он им уже несколько лет твердил об этом, а они не выполнили его указаний.
Пока на совещании шли теоретические подсчеты, практические «залежи воробья» шли на убыль. Пернатые метались в поисках спасения, но везде их настигали меткие камни из рогаток орешниковских ребят. Такого «Варфоломеевского дня» не помнили даже старые и видевшие все виды воробьи. Каково же было еще необстрелянной молодежи, не побывавшей в лапах кота и не хлебнувшей ни одной из обширных разновидностей воробьиного горюшка? Они то, эти самые ценные представители рода, гибли по своей неопытности, чем и приводили в ужас общипанных, с рубцами на теле, стреляных воробьев, опасавшихся за ценность будущих поколений.
Бессмысленное истребление птиц было приостановлено энергичным вмешательством самого Столбышева. Хотя он потом и утверждал, что присущее каждому коммунисту чувство бдительности, как будильник прозвонило у него глубоко в сердце после первого же нападения на воробьев, но на самом деле это было не так. Ребята безнаказанно и ни кем не останавливаемые били «основу новой эры», как угодно: и на лету из засады и даже в укрытии. За пять часов охоты они сократили количество орешниковского воробья почти наполовину. Уже с наступлением темноты, когда уцелевшие воробьи, попрятавшись по гнездам, в ожидании страшного утра соборовались, Степа по своему дурацкому счастью заметил воробья на подоконнике столбышевского кабинета, запустил в него камень и, опять таки по тому же счастью, угодил им в окно. Звон разбитых стекол и явился звоном того коммунистического будильника бдительности, которым хвалился потом Столбышев. Тут-то Столбышев и ринулся, аки лев, на спасение воробья и прикрыл его своей грудью.
— Диверсант! — закричал он таким диким голосом, что воробей, бывший до этого раненым, мгновенно околел от испуга. — Как смеешь убивать государственную птицу?
Так как Столбышев только перед этим на совещании прервал свою речь на словах «государственная птица», то по цепной связанности слов в его речах, о которой будет рассказано особо, он после «государственная птица» машинально сказал — «полезная в построении нового общества», а так как новая произнесенная фраза была цепью связана с другой, а другая — с третьей, то Столбышев незаметно для себя произнес речь-пятиминутку, от слушания которой и сбежал Степа, а отнюдь не от грозного вида секретаря райкома. Большим усилием воли Столбышев затормозил свою говорильную машину и только тогда заметил, по валявшимся всюду трупам, какой непоправимый ущерб был нанесен строительству нового общества. Потрясенный до глубины души печальным зрелищем, Столбышев, точь-в-точь перехватив мысли старых воробьев, подумал о ценности будущих поколений и пришел в ярость:
— Начальника районной милиции ко мне! Вызвать прокурора! Весь актив — на защиту воробья! — скомандовал он и заперся в опустевшем кабинете.
Всю ночь он заседал с вызванными должностными лицами. Активисты же, пройдя по деревне и запретив под страхом уголовного преследования уничтожать птиц, застряли у Мирона Сечкина, который всегда в эту пору гнал самогон. Поздно ночью один из активистов, комсорг колхоза «Изобилие», в довольно нетрезвом состоянии полез на сухое дерево посмотреть, уцелели ли там воробьи в гнезде и, свалившись, сломал ногу. Это была первая жертва новой эры. Ничего не поделаешь, построение эры без жертв не обходится.
ГЛАВА V. Дела идут — контора пишет
На следующее утро редактор Мостовой по заданию Столбышева разразился в «Орешниковской правде» гневной передовой: «Лицом к воробью!» Мостовой явно не считался с мнением самих птиц, ибо после вчерашней потасовки они предпочитали видеть человеческие спины вместо лиц. Но кто в Советском Союзе считается с мнением принадлежащего государству движимого и недвижимого имущества?
Огосударствленный воробей должен быть счастлив, что печатный орган власти выступил в его защиту, что он редко делал в отношении другого государственного движимого — человека.
Будь воробей столько времени советским гражданином, как человек, он, наверное бы, от такого внимания расчувствовался и публично заявил, что, в знак благодарности правительству, он готов себя поставлять сверх плана в неограниченных количествах. Но воробьи не кричали ни «ура», ни «спасибо». Будучи умной птицей, они сидели в гнездах и не показывались на свет Божий. Тем временем в «Орешниковской правде» писалось: «Бережное отношение к воробью — это забота о нашем светлом будущем. Но на пути к светлому будущему нам всегда будут вредить враги социализма и прогресса. Вчера некоторые враждебные элементы учинили дикую расправу над государственной птицей…»
Далее в статье громились «враждебные элементы», «враги социализма и прогресса», упоминалось о провокациях Уоллстрита, но имен преступников опубликовано не было, т. к. газета версталась ночью, а следствие по делу воробьеубийства началось только утром.
Всего по этому делу было арестовано четыре участника: три несовершеннолетних — двенадцатилетний Юра, восьмилетний Толик и его сверстник Вова, и один совершеннолетний убийца — Степа.
Все арестованные сидели в кабинете начальника милиции, лейтенанта Взятникова. Восьмилетние Толик и Вова громко ревели. Несовершеннолетний Юра дерзко смотрел на лейтенанта, а совершеннолетний Степа ковырял в носу и с открытым ртом рассматривал немигающим взором потолок. Сзади государственных преступников стоял милиционер Чубчиков. Он переминался с ноги на ногу или, вернее, с галоши на галошу. По унылому выражению его лица было видно, что официальная обстановка его тяготит. Чубчиков был человеком оперативной службы: он всеми фибрами своей милиционерской души рвался на простор — туда, поближе к избе Мирона Сечкина.
— Не реветь! — скомандовал Взятников, закончив писать на листе заголовок: «Протокол следствия по делу хищнического уничтожения запасов воробья». Подумав немного, лейтенант милиции зачеркнул слово «запасов» и каллиграфическим почерком надписал: «поголовья».
— Не реветь! — еще раз рявкнул Взятников, и Толик с Вовой, словно заслышав команду, набрали побольше воздуха в легкие и завыли сиренами.
— О, Боже ж мой!.. Убивают!.. — подхватило за дверьми трио бабских голосов. В кабинет стали ломиться.
— Чубчиков, держи! — скомандовал Взятников, но держать было уже поздно. Под настойчивыми ударами мощных форм прекрасного пола двери рухнули. Чубчиков, как муха, был прижат обширным задним местом одной из женщин к стене и были видны только его руки и ноги, болтающиеся беспомощно в пространстве. Мамаши вцепились в своих дитятей со всей яростью, дарованной им инстинктом защиты потомства. Толик и Вова, почувствовав помощь, заревели еще пуще, а Юра сконфузился и стал вырываться из объятий матери. В его планы никак не входило вмешательство родителей до того, пока он еще не успел нагрубить Взятникову. Степа же, выручать которого никто не пришел, т. к. он был круглый сирота и дитя мирское, почувствовав материнскую защиту, хотя бы косвенно относившуюся и к нему, вдруг заплакал, вытирая огромным кулачищем обильные слезы.
— Не плачь, Степушка, — успокаивала его бойкая толина родительница, — и тебя вырвем у супостатов!
— У-у-у! — как мамонт заревел Степа, заглушая все другие звуки. Если до этого сквозь крики женщин и плач детей слова Взятникова были еле-еле слышны, то теперь было только видно, как он беззвучно открывал рот и таращил глаза от натуги. Взятников сообразил, что вести при таких условиях следствие нельзя, а потому в интересах дела и службы вытолкал ревущего Степу на улицу. Как только Степа очутился на свободе, он мгновенно умолк и, показав язык своему вынужденному освободителю, убежал. В это время в кабинет начальника милиции вошел Столбышев.
— Гм! Того этого… сознаются?
— Ирод ты проклятый! Бесстыжие глаза твои! — сразу же обрушилась на него толина мама. — Детей малых начинаете арестовывать!.. Из-за поганых воробьев!.. Совести и креста на вас нету!..
— Товарищ Взятников, запишите в протокол оскорбления, нанесенные, так сказать, представителю власти и, того этого, государственной, так сказать, птице!..
— Пиши!.. Пиши!.. — ехидным тоном перебила его толина мама. — Запиши еще, что Столбышев приказал мне отвезти из колхозного амбара мешок пшеницы полюбовнице Райке-секретарше и приказал записать ту пшеницу, как скормленную на кур.
