- До свиданья, Женя, - сказала Вера Ивановна. - Веди себя хорошо. И не забывай свой родной коллектив.
Потом мы с няней Дуней залезли в вагон, помахали им из окошка, поезд тронулся, и Вера Ивановна, Саша Тиунова, вокзал, весь этот зеленый город Липецк, где я жил да был, - все это поползло вбок и скрылось из глаз...
Вообще-то я имел намерение всю ночь смотреть в окно: ведь я впервые с тех пор, как себя помнил, ехал в поезде и мог взглянуть на мир.
Но был уже поздний вечер. За окошком стало совсем темно. Только изредка проносились мимо фонари.
Мне захотелось спать. И я заснул.
А утром уже была Москва.
Какая она была?
Признаться, я и по сей день не могу избавиться от того самого первого и ошеломляющего впечатления, которым меня одарила столица.
Дело в том, что она оказалась под землей.
Едва мы с няней Дуней вышли из поезда, нас подхватил крутой гомонящий людской поток и понес. Куда?..
У няни Дуни в руке была бумажка, на которой значился адрес того места, куда нам надлежало явиться, и она, няня Дуня, заслоняя меня своим широким телом от прущей толпы, от грузных чемоданов, норовящих садануть меня прямо по голове, все пыталась остановить кого-либо: "Дяденька... Тетенька..." но никто ей не отвечал, никто и не взглянул на эту бумажку, а только подталкивали нас в общем для всех направлении. И, как выяснилось вскоре, это и было самым надежным и верным ответом.
Лишь несколько минут я видел над собой клочок синего неба, а потом оно исчезло.
Мы очутились в метро.
Тут няня Дуня снова (она ведь тоже впервые приехала в Москву) попыталась сделать кое-какие уточнения по бумажке, но ее лишь подталкивали к кассе, потом к перилам, а потом к диковинной лестнице, где ты стоишь, а она сама бежит под уклон.
Уже внизу няня Дуня, вспотевшая и растерянная, обратилась к гражданину, который среди всей этой сутолоки спокойно сидел на лавке и читал газету:
- Дяденька, нам надо на станцию "Краснопресненская". С какой стороны садиться, а?
- "Краснопресненская"? - переспросил дяденька. - С этой стороны. Но, как только мы двинулись в указанном направлении, он сказал нам вслед: - А можно и с той. Одинаково. Кольцо.
- Тьфу! - отблагодарила его няня Дуня и поволокла меня к поезду.
Потом мы долго мчались по темному подземелью.
Я слегка испугался, я не мог понять, как же в такой кромешной тьме машинист находит дорогу - вдруг он свернет не туда, куда нужно, вдруг заблудится впотьмах, заедет туда, откуда и выхода нет?..
Но через какие-то промежутки времени поезд сбавлял ход, и мы оказывались на ярко освещенной станции. Вроде той же, где садились, но на другой: там были другого вида стены, другого цвета украшения. Люди с чемоданами вываливались плотной гурьбой из дверей, а им на смену вваливалась другая гурьба с такими же точно чемоданами.
И опять мчался поезд в темноте. И опять замедлял ход. И опять люди с чемоданами шли стенка на стенку.
Уже впоследствии, когда я прожил в Москве немало лет, вдоволь покатался на метро, привык самостоятельно и безошибочно выбирать кратчайший путь в подземных лабиринтах и, конечно же, как и все, оценил удобства и блага этого вида сообщения, я все равно не мог избавиться от мысли, что сначала было метро, а потом уж на нем, как на подставке, как на мраморном фундаменте, построили ту Москву, что снаружи: и Кремль, и Большой театр, и Новодевичий монастырь, и памятник Пушкину, и Планетарий, - но вначале было метро...
А няня Дуня зря волновалась. Потому что все оказалось совершенно правильно. Была права толпа, затолкавшая нас в подземелье, был прав дяденька с газетой, заявивший, что все равно, с какой стороны садиться. Это подтвердил трубный голос, раздавшийся в вагоне:
- Станция "Краснопресненская"!
Она-то нам и требовалась.
Мы поднялись по эскалатору и очутились на шумном перекрестке улиц. Мчались автомобили. Ползли троллейбусы. Скрежетали трамваи. Свистели милиционеры. Сновали прохожие.
Значит, это и есть Москва? Я оглянулся...
И ахнул.
Подле станции метро вознеслась каменная гора. Она была отчаянно высока, и острые пики, стремящиеся в небо, еще больше подчеркивали эту высоту. И она, гора, была вместе с тем чудовищно громоздка - с предгорьями, перевалами, отрогами. И она, эта гора, была домом. Окошки, окошки, бесчисленное множество окошек... Наверное, в один такой дом можно было бы вселить целый Липецк!
Я сравнил высоту этого дома-горы с глубиной того подземелья, откуда мы только что выбрались, и у меня вдруг закружилась голова, я ухватился за руку няни Дуни...
- Ох, бедный ты мой! - воскликнула няня Дуня. - Ведь еще и не кушал с утра, не завтракал, дитятко... С этой Москвой скаженной!
По счастью, тут же рядом, близ метро, тетка с корзиной торговала пирожками. Няня Дуня купила пирожков, горячих, маслянистых, золотистых, они оказались так вкусны, что мы их разом проглотили и губы облизали. Прелесть, что за пирожки в Москве!
Подкрепившись, мы уже без особого труда отыскали по записке то, что нам было нужно.
Большая Грузинская улица, дом 4/6.
За чугунной оградой росли густые тополя, и за ними едва проглядывал двухэтажный старинный дом. Придет черед, я еще расскажу подробней об этом доме, где мне довелось провести десять лет своей жизни.
Но это после. Покуда же выяснилось, что нам нужно вовсе не сюда, не в этот красивый дом, В этом доме дети только учились. А жили совсем в другом месте - на Красной Пресне.
Мое долгожданное прибытие отметили в какой-то книге и велели топать на Пресню. Мы и потопали.
Слава богу, это оказалось неподалеку. Миновав двор обшарпанного здания, мы отыскали черный ход (нам так и сказали: "с черного хода"), а он и впрямь был черным - темнотища, хоть глаз выколи, поднялись на второй этаж, открыли дверь и очутились в коридоре, стены которого были окрашены тусклой масляной краской.
Навстречу нам вышла пожилая женщина в синем халате - то ли уборщица, то ли нянечка, - равнодушно справилась:
- Новенький?
- Да, новенькие мы, - подтвердила няня Дуня. - Вот привезла вам.
- Ну-ну, - вздохнула старушка. - Звать-то как?
- Женя. Он у нас хороший мальчик, Женечка. Послушный.
- Они у нас тут все хорошие, - согласилась старушка. И зачем-то взяла в руки прислоненную к стенке швабру. - Они у нас тут все послушные.
- А можно... - робко начала няня Дуня. - Мне бы взглянуть хоть одним глазком, где он жить будет? Где спать будет?
- Загляни. Вон дверь.
Мы с няней Дуней подошли к указанной двери, приоткрыли ее.
- Мамочки!.. - тихо изумилась няня Дуня.
За дверью оказалась такая огромная комната, какой я еще не видал в своей жизни. Однако, несмотря на громадные свои размеры, эта комната казалась все же очень тесной, потому что она была сплошь - из конца в конец уставлена железными койками. Их тут было, наверное, сто. (Я уж признавался, что далее ста в ту пору я еще не умел считать, и если было очень много значит, сто.) Вот их и было тут сто - одинаковых, аккуратно заправленных коек. Но все они были сейчас пусты. И вся эта огромная комната была пуста. Впрочем, нет: в самом дальнем углу виднелись чья-то голова и чьи-то ноги.
- Мамочки, - повторила няня Дуня, - да это же хуже нашего... - Но она тотчас припечатала ладонью собственный рот, и я так и не понял, что она хотела сказать.
- Ну, милая, досвиданькайся со своим парнем, - распорядилась старушка. - Тут чужим нельзя долго.
- Какая же я ему чужая? - возмутилась няня Дуня и заплакала. - Один ведь остается, дитятко....
- Оди-ин! Кабы один, а то их тут целая рота. Как все разом заведутся хоть сбежи... А чужим тут задерживаться не велено.
Что ж, пришлось нам прощаться.
И на прощание няня Дуня вынула из торбы, отдала мне ту большую коробку конфет, что принесла на вокзал Вера Ивановна. А еще - тихонечко, секретно - положила мне в карман пятирублевку. Старую, конечно, какие они были тогда. Когда они еще были пять рублей, а не пятьдесят копеек.
4
- Звать?
Я сказал.
- Фамилия?
Я сказал.
- Откудова?
Я сказал.
- Та-ак... Подойди, Прохоров.
Я подошел.
- Рад, очень рад. - Он протянул мне два пальца. - Будем знакомы. Он лежал на своей койке поверх одеяла, притом в ботинках, закинув ногу на ногу.
Я уж говорил, что когда мы с няней Дуней заглянули в комнату, где мне теперь предстояло жить, то в самом ее отдаленном конце заметили чью-то голову и чьи-то ноги.
Так вот, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что голова и ноги принадлежали разным владельцам. Голова принадлежала мальчику, сидящему на кровати, - это был очень маленький, очень смуглый, очень черноглазый, очень испуганный мальчик, по всей вероятности, тоже новичок. А ноги принадлежали тому, который лежал на кровати в ботинках.
Здоровущему дылде.
У дылды, конечно, тоже была голова. Было широкое, скуластое лицо, и вдобавок к нему уши лопухами, так что все лицо его поперек занимало гораздо больше места, чем если мерить ото лба к подбородку. А уж когда на лице появлялась улыбка...
