ее и поставил на землю, словно она калека, что и сама спуститься не может. Много лет Нютка бегала по Еловой в простых нарядах, скакала воробышком. Сейчас от нее требовали иного – важничать и привычки деревенские позабыть.
Наряды носила теперь богатые, приятные телу и глазу: бархат, кружево, парча, серебряное шитье. Сапоги мягкие, словно по ее ножке сшитые, бусы в три ряда. Отец на Нюткины наряды копеек не жалел.
По нраву ей пришлась такая перемена: кто ж в своем уме откажется от новых душегрей да бус? Только меньше чуяла Нютка воли. Где друзья, соратники по веселым затеям? Где салки и хороводы? Где смех до упаду и подначки? Все осталось там, в родной Еловой. Она подавила вздох и пошла вслед за Хозяином.
Терем воеводы поражал величиной и богатством. Все балясины[13], перила, столбики с затейливой резьбой выполнены были истым мастером. Гостей встретил веселый слуга, подмигнул Нютке, поклонился отцу и распорядился проводить девчушку в горницу. Та только вздохнула: отчего-то виделось, что пойдет вместе с отцом в покои воеводы.
– Ты кто такая будешь? – круглые насмешливые глаза разглядывали ее словно гусыню, выставленную в клетке на базаре. – Что пялишься на меня, а?
Горницу заливал дневной свет, и всякому становилось ясно, что в семье воеводы заняты делом. Дюжина девок – и у каждой рукоделие, шитье иль вышивка. Ткацкий стан, прялки в руках полной женщины – по всей видимости, хозяйки дома – пяльцы, натянутые полотнища.
Девчонка, что смеялась над Нюткой, полная, крупная, в шитом золотом сарафане и богатой душегрее, одна маялась без дела. То подходила к девкам, то улыбалась хозяйке, то кружила посреди комнаты, надоедливая муха. Корзинка с рукоделием, со спутанными нитками притулилась в уголке широкой, обтянутой кумачом лавки.
– Я с отцом в гости к вам приехала. Ты не знала? – набралась смелости Нютка.
– А кто твой отец? Что у батюшки забыл? К нему всякое отребье не ездит!
– Язык придержи. Отец мой из Строгановых, тех самых, что государевым указом именитыми людьми признаны[14]. – Нютка вспомнила рассказы Потехи о Хозяине, о чести великой. – С отчеством именуются.
– И тебя небось с отчеством? Замарашковна?
– Дочка, сердечко мое, утихомирь свой язык. Девица должна быть мягка и сердечна к гостям своим. – Мать сквернословки не удосужилась даже прикрикнуть на дочь, говорила тихо, плавно, словно песни пела.
Нютка стояла посреди горницы, ощущение собственного бессилия накатило на нее бурной волной – как после прокисших яств в животе поднимется буря, требующая посещения нужника.
– Ты…
– И слова молвить не смей. Я воеводина дочка! Прогневишь меня – и в острог отправишься.
– Дура ты, а не воеводина дочка. – Нютка готова была сейчас и в подземелье пойти, и к самому черту в логово, лишь бы проучить зазнайку.
– Дура?! Да ты сейчас поплатишься… – Круглое лицо пошло красными пятнами.
– Хозяйка, – одна из девок оборвала сквернословку на полуслове. Она поклонилась хозяйке и дочке ее, но Нютке померещилась ухмылка на ее худом лице. – Хозяин позвал Лизавету Гавриловну и…
– Ты отчего речи мои обрываешь? Матушка!
– Иди к отцу, доченька. Что-то нехорошо мне. – Хозяйка обмахнула платком полное лицо.
– Гостью тоже звали, – напомнила девка.
– Убогий не гость, – фыркнула воеводина дочка.
Нютка шла за ней след в след, вперилась глазами в красный плат гадкой девчонки. Эх, попасть бы этой сквернословке в Еловую, вмиг бы Илюха ее проучил! Уши надрал бы да не посмотрел, что девчонка. Привыкла всю жизнь за спину отцову прятаться, гадостями всех поливать.
Девчонка обернулась и показала ей язык. Нютка высунула свой, задергала кончиком, подняла вверх да почти добралась до носа – и она не лыком шита.
Горница воеводы оказалась низкой и темной: застелена богатыми коврами, с иконами и сундуками, столом, заваленным всяким хламом. Посреди комнаты – тюк, что везли с собой гости, развязанный, расхристанный, он приковывал к себе внимание.
– Экая лиса, – восхищенно протянула Лизавета, выхватив из кучи шкуру. Сквернословка закуталась в нее, вопросительно уставилась на отца, крупного, кряжистого мужчину, который восседал на широком кресле.
– Дочка, подойди ко мне, – улыбнулся воевода, и Нютка поняла, отчего девчонка так балована. Смотрел на нее воевода Соли Камской и сопредельных земель так, словно являла она собой ангела небесного.
Он потрепал дочку по пухлой щеке:
– Гляди, Степан Максимович, невеста у меня растет.
Отец кивнул и отвернулся, сквернословка, воеводина дочь, мало его занимала. А та не смотрела на отца, зарылась по локти в груду пушнины: серые белки, рыжие лисицы, рыси, богатые соболя… И Нютка сожалела лишь о том, что богатство достанется гадкой Лизавете.
– Дела мы с тобой решили, Гаврила Васильевич?
– Поговорили, пора и за стол. А девчушка хороша! – Нютка оглянулась и поняла, что речь шла о ней. Хороша не хороша, воеводе-то что?
– Жениха предложить хочешь? Рано ей еще. – Строганов сел на лавку и стал качать загнутым носом длинного сапога.
– А ты скажи мне, девчушка эта… Как звать тебя?
– Сусанна. – Нютка гордо выпрямилась и перехватила ехидный взгляд воеводиной дочки.
– Сусанна, хех, – то ли подавился, то ли засмеялся воевода. – Дочь твоя, Степан Максимович? Разные слухи ходят. Иль не дочь? – воевода вглядывался в гостя.
Хозяин ответил. И сердце Нюткино подбитой птицей упало на камни.
3. Горемыки
Ядреный запах мужского пота и застоявшейся мочи ударил в нос, Аксинья закашлялась. Ни разу не довелось ей побывать в клетях, отведенных для строгановских казачков. В обиталище их вела особая дверь, Лукаша с Аксиньей в немудреное хозяйство их не лезли.
– Отчего такой запах стоит? – Аксинья окликнула молодого крепыша, устроившегося за столом.
Тот равнодушно поглядел на нее, разломил краюху несвежего ржаного хлеба и с чавканьем откусил. Крошки повисли на усах и бороде.
– Третьяк! Ему помощь нужна! – Аксинья отдернула одеяло и сморщила нос. И бывалой знахарке тяжело было смотреть на парнишку: без бабьих заботливых рук он, видно, целыми днями лежал в испражнениях, медленно гнил заживо.
– Ах ты зайчик, сейчас. – Она вытащила из-под тощего тельца соломенную подстилку и гаркнула Третьяку: – Иди сюда!
– Ишь, хозяйка нашлась! Кукушка ночная, – бубнил себе под нос. Аксинья расслышала каждое слово да промолчала: всему свой срок.
Третьяк тяжело, с неохотой встал и, припадая на левую ногу, пошел к ложу больного парнишки.
– Как зовут?
– Да вестимо сам приходил. Малым кликали, а во крещении имени не ведаю. На том свете ему напомнят.
– Не каркай тут! Быстрее ты к Господу отправишься.
Третьяк, кряхтя, волоча ногу, дотащил парнишку до хозяйского крыльца. Несуразный, тощий, Малой казался невесомым в его мощных
