Зоя стояла в открытых дверях. Она ждала. Конечно, можно было опуститься вниз и найти какого-нибудь алкаша на улице. И она, конечно, в крайнем случае пойдет, куда денется? Но пять минут она может постоять и подождать в дверях? Пять минут? Может? Посторонний, случайный человек на лестничной площадке — это более неразрешимая задача для милиции, чем приведенный со двора в дом… Зоя думала о чужом алиби и уважала себя за это.
— Девушка! Я прошу у вас милости.
Волосы Полины в тот момент висели как раз на лице, пришлось их как следует тряхнуть, чтоб отлетели. В дверях торчала старая лахудра с патлами во все стороны, почти родная душа, будь ты проклята. И глаз у лахудры был самый тот. Бьющий на жалость. Полина эту категорию побитых жизнью глаз на дух не выносит. От них ей хочется выть самой и убивать их же. Потому что ничем этому глазу не поможешь и лучше его застрелить в зрачок. У них в классе была дискуссия на тему старой больной собаки (бабушки, дедушки). Она тогда возглавила тех, кто говорил: смерть для них гуманней. Поставь себя на место паралитика, ходящего под себя, — кричала Полина. Поставь себя на место стреляющего в такого, — кричали ей. Запросто, — отвечала Полина. — Я могу возглавить отряд по спасению людей от безнадежных страданий. СОС. — ЭСЭС! — кричали ей. Они почти подрались. Но пришла Ольга. Села боком на стол, носком сапога уперлась в первую парту. Выслушала. Идиоты! Сказала. Нашли о чем. Молодые? Молодые. Здоровые? Здоровые. Ну, и все. Ну, и вперед. Появятся конкрэтные собаки и конкрэтные старухи — вот и будете решать проблемы по мере их поступления. В каждом случае — конкрэтно. Так и говорила: конкрэтно. И рот при этом кривила, чтобы показать, какие они дебилы. Именно! Подумала Полина. Все теории разводят, а надо — конкрэтно. У нее тоже непроизвольно искривился рот, а Ольга — во реакция! — журналом саданула ее по голове, не сходя с места. Полина, конечно, на ее уроках на первой парте, но прикиньте — длина ноги все-таки и парты. Бац тебе, дура!
—… Девушка. Я прошу у вас милости. — Это уже лахудра.
— Я не подаю, — грубо ответила Полина. Лахудра же прямо вылетела из дверного проема и встала поперек. Какие у людей случаются скорости.
— Я вас умоляю зайти. Умоляю. — Она протягивала руки, и Полина увидела бледные большие пальцы, и белые ободки отросших ногтей, под которыми не водилось грязи. Такая степень чистоплотности, на взгляд Полины, только усугубляла выражение глаз. Хотелось сказать грубо и прямо, что ж ты, зараза такая, за ногтями следишь, а жить не умеешь? Что ж ты такая распиз… И так далее, одним словом.
— Да пошла ты, — уже вслух сказала Полина, отпихивая протянутые руки. — Я себе иду, и все. А ты отсохни…
— Но выслушать вы можете? — умоляла Зоя. — Вы мне нужны на одну секунду. Не больше. Секунду. Зайдете и уйдете.
— Вот пристала! — возмутилась Полина. — Больная, что ли?
А лахудра уже повисла на руке и уже вела Полину мимо кухни, где гудела машина, через комнату, где тошнотворно пахло валерьянкой и лежали на столе прижатые стаканом деньги, вела на балкон, где стояла табуретка и тазик с мокрым бельем.
— Девушка! Милая! Смотрите сюда, — захлебываясь, говорила лахудра. — Я встану на табуретку… Подыму к веревке руки и потом наклонюсь вниз. Подтолкните меня, милая, я прошу у вас милости. Я боюсь инстинкта жизни. Он у меня очень сильный. На столе гонорар. Возьмите себе и прихлопните дверь. Вы меня даже не увидите, когда выйдете из дома, у меня окна на север.
— А денег много? — тупо спросила Полина, глядя на стаканчик на столе. Спрашивала и удивлялась — чего это я? Я на деньги не падкая.
— Извините, нет. Сорок рублей. Вы же знаете, сколько стоят теперь похороны. А у меня никого. Ноль.
— И чего это ты решила? — поинтересовалась Полина, отворачиваясь от денег. — Рак?
— Что вы! — испуганно ответила Зоя. — Господь с вами! Я абсолютно… Абсолютно… У меня личное… Не надо вам знать, не надо! Вам ничего про меня знать не надо. — Зоя уже взгромоздилась на табуреточку и теперь раскачивалась на ней, растопыренной и слабой. Большая такая лахудра, тридцать девятый размер ноги, не меньше, стоит и раскачивается, а волосы, что торчат в стороны, легко шевелятся северным ветром. И белые ноги дрожат в притворе халата. Где-то недавно Полина уже видела белые ноги. И они тоже дрожали. Но тогда ей было стыдно, а сейчас противно. И не понять, что хуже.
— Ну, подайте, подайте мне белье, — тонко кричала лахудра. — Пожалуйста, быстро… Это должно получиться легко и естественно. Пошатываясь на хлипкой табуретке, лахудра бормотала о том, что она, конечно, знает грех убийства и самоубийства, пусть милая, добрая девочка не думает, что это у нее с панталыку, наоборот, все продумано до мелочей, даже грех человека, который ей поможет, она превратила не в грех, она сходила в церковь и тихонько, чтоб никто не видел, сунула записочку за Христово распятие, где черным по белому объяснено и попрошено — не судить и простить, и деньги на храм она бросила в коробочку, и нищим подала, так что у нее, у девушки милосердной, не должно быть сомнений в благородности поступка — слегка толкануть ее вниз головой.
А у Полины, между прочим, и не было сомнений. Было как раз хорошее из себя отвращение-презрение, которое говорило ей совершенно спокойные слова: тетка эта ничего в жизни не стоит. Она или шиза, или от рождения идиотка по уму, или кретинка по обстоятельствам, или у нее все-таки рак, а раковые в этом не признаются, она наблюдала за одной, так та уже вся изжелтелась и так обтянулась кожей, что могла стать наглядным пособием по костям. Так вот она, пока ее носили ноги-спички, твердила всем про поедающий ее солитер, который никак не могут выгнать, но тем не менее он уже близок к выходу, и это вопрос дней и часов. Конечно, лахудра на балконе еще была в мышце и кое-где в жире, но, может, рак только начал ее есть, и она — нормально! — не хочет доводить себя до пособия по анатомии?
Одним словом, просьба спихнуть лахудру с балкона казалась Полине вполне уместной. Людям надо помогать. Люди теперь сволочи. Людям теперь чужой — тьфу! Кыш, киска, и дело с концами. А так — она спихнет эту, а при нужном случае и ей окажут поддержку в деле собственного уничтожения. Человек человеку — Брут, мерзавец и враг. Как сказал у них в классе один умник.
— Хорошо подумала? — спросила Полина. — А то ведь назад не взлетишь. С удовольствием отметила — в глазах у лахудры ужас и ожидание боли. — А ты что думала, толстопятая?
Полина взяла то, что лежало в тазике сверху.
Это оказалась розовая комбинация с цветочками, с потемневшими от пота и стирки подмышками. Полина тряхнула ее и обомлела. Все цветочки на комбинации были вышиты вокруг сердцевинки-штопки. Аккуратная крест-накрест заплетенная дырочка, а вокруг вышитые стебельком лепесточки — красные, синие, зеленые. Не рубашка, а цветик-семицветик… О! Как Полина это ненавидела — штопку-решетку и шов стебельком. Ничему ее мать не учила, ничему. А этим мучала с пяти лет, до побоев — штопкой-решеткой и швом-стебельком.
— Ты не подозревай, — кричала мать, — что тебе шелки дуриком достанутся. Не той мы породы. Учись и шить, и штопать, и лицевать. Это у партии и торговли что не сезон — мода, а нам на говне пенка. Так что учись! Нитка сюда — нитка туда и цепляй ее иголочкой, цепляй, косорукая!
И вот теперь она держала в руках материну воплощенную мечту — цветы на дырке.
— Ну, ё-моё! — воскликнула Полина. — Ну, ё-моё!
— Главное! — шептала себе колыхающаяся на ветру Зоя. — Не изменить траекторию. Девушка, милая, не тяните!
Полина толкнула Зою так, что перевернулся таз. Черт с ним, сказала она, таща эту старую дуру через балконный порог. Лахудра тащилась легко — наверное, помогала своим тридцать девятым размером. Это совсем доконало Полину.
— Ну, зараза, ну, зараза, — кричала она ей, помогая ей стать из позиции «лежа» в позицию «на колени», — ты что ж это себе думаешь, дура старая? У тебя климакс, а я тебя толкни за сорок рублей? Да я за сорок тысяч такого не сделаю! Да я таких, как ты, убивала бы не глядя. — Полина не следила за логикой своих слов. Как идут, так и идут. Еще думать, что говорить этой лахудре? Рождаются же такие на свете? Да она, Полина, на ее месте давно бы с крыши спрыгнула, чтоб не портить воздух человечеству.
— Ну, зачем? Зачем вы так? — Лахудра опять протягивала Полине белые руки и цеплялась за нее, цеплялась.
— Что зачем? — кричала Полина. — Научилась цветочки вышивать, а жить за тебя кто будет? По-твоему, жизнь — стебелек на рванине? Да? Ты посмотри на себя — здоровенная лошадь, на тебе еще возить и возить…
— Никому не надо, — прошептала Зоя и ткнула лицо в ладони, и затряслась, и Полина, хоть и не видела, но знала точно: там за руками побежали слезы, мелкие, быстрые, соленые. Ну, конечно, вон с подбородка капнуло. Скажите — ей, Полине, это надо? Надо? Прям сумасшедший дом какой-то!
