Дошло до того, что в один из дней, провожая за дверь самого авантажного из семи посватавшихся, но чересчур правильного татарина, Анна Григорьевна, еще не согнав с лица невольной счастливой улыбки, попробовала-таки представить, как нелепая в своей длинноногости, чудесная Ниса, сосланная в дощатую будку, играет с местными лохматыми оборвышами, носится по глубокой деревенской пыли, хлопая нежными ушами, или плетется, понурая, за стадом мычащих коров, вздрагивая всей кожей от ударов пастушечьего хлыста. Весь вечер, стоило зацепить взглядом собачью миску или резиновую кость, несчастная женщина принималась плакать и даже гулять с ней не пошла, попросила соседского мальчика.
"Ну что же,- окончательно рассудила Анна Григорьевна, намотав на палец носовой платок и вытирая им вокруг глаз, может, так оно и к лучшему.- На тебе, Гриша, рубль, а ты, Ниса, не смей под кровать". Зато теперь ей никто не помешает мемуары о Глебушке сочинять.
...И вообще - она макнула в высохшую чернильницу перо - разве новый муж позволил бы вот так просиживать за работой до самого рассвета, когда птички спросонок начинают радостно щебетать, без конца перебирая Глебушкины ученые бумаги и вызывая призрак догини Нисы, весело гоняющий по двору ворон? И никто не мешает, не требует в кабинет свежего чая, только часы мирно тикают да на исходе ночи выходит мышь и стоит, не мигая блестящими бусинками, посередине стола.
Анна Григорьевна совсем ее не боится, она хорошо понимает, что думают они в этот предрассветный час об одном - о юбилейном печенье с кусочком сыра на краю письменного стола.
Адонис
Адонис даже не заметил в густых, жухлой пижмой подванивающих зарослях кошку, из-за которой усатый кот с рваными по краям ушами, собственно, и навязал ему драку, но отказываться не стал, хотя это было глупо. Что делать, с тех пор, как он вернулся и вышел на улицу, приходится постоянно доказывать, что если ты голубоглазый и палевой, с темными лапами, масти, то вовсе не обязательно, что сиам. Вот и шерсть у него такая же плотная, как у того кастрата, с которым он в первый свой выход столкнулся на лестнице и от неожиданности подрался, стыдно потом было ужас как. Но он большую часть жизни провел в деревне, куда от зловредного городского воздуха увезли младшую дочку, до спазмов кашлявшую по ночам,- зимой на печке, летом на воле - и понятия не имел, что бывают такие огромные и вместе с тем пустые коты. Конечно, там тоже поначалу складывалось все непросто: как именно, он точно не помнил, но мыши!.. Их запах щекотал ноздри, а попискивание довело бы до исступления и более искушенного, нежели он, в охотничьих забавах кота.
И все же свою первую мышь Адонис достал дохлую из отстегнувшейся мышеловки, и хозяйская девочка, побаюкав ее на ладони и вдоволь поласкав, уложила бедняжку в кукольную кровать. Немного погодя он тоже научился с ними играть, очень весело: мышь думает, что спасется, убежит, и он так думает, и в то же мгновение хвать, и снова отпустит, а в груди азартный холодок, и хвост от восторга подрагивает. Убивал Адонис мышь в последний момент нечаянно, приносил девочке в кровать, она в отличие от бабушки зверушек этих не боялась, а гладила по мертвой, немного помятой, но целехонькой шкурке, приговаривая: "There was a young lady of Niger, who went for a ride on a tiger..."
Однажды мыши в избе кончились, и Адонис заскучал, уткнувшись носом в ватную ветошь, напрасно прислушиваясь с печи. Подъедали старую, скрипучую, однако державшуюся при людях прилично мебель древесные жуки, иногда из пакли между бревен выпадала на пол ожившая муха и долго жужжала по кругу, пока не принималась летать. По ночам кряхтели столетние бревна, шелестел от печного сквозняка пепел, цельным сугробом ухал с крыши снег, кто-то деликатный просился в окно, но ничто, кроме запаха, не напоминало о мышах. Особенно сильно пахли приносимые из сарая поленья, и Адонис, выбрав удобный, с утра пасмурный день, незаметно проскочил в выхлопывающую талым холодом дверь и торопливой трусцой по скользкой от воды дорожке направился прямиком туда.
Сарай был огромный, кривой, сколоченный словно наспех, с большими щелями, через которые сильно дуло, и множеством закутков и пристроек, откуда доносился мышиный крепкий, но нежилой дух. Вокруг высоких тонких стропил фальцетом завывал ветер, расшатывая без того хрупкую, как остов гигантского комара, постройку. Адонис чихал не то от сырой дровяной гнили, не то от засохшего птичьего помета, на усах висла прошлогодняя паутина, и, когда он возвращался в избу, приходилось очень подробно вылизываться, после чего его рвало на кресле, покрытом ковром.
"Ладно. Скоро весна, и травка, не успеешь оглянуться, появится. Он будет ее кушать и поправится",- успокаивали расстроенную дочь приехавшие на выходные родители: мужчина с нервной, опасной жестикуляцией рук и, главное, ног, его рубашки под мышками пахли остро-притягательно, и женщина с теплыми коленями, плавно переходившими в упругий и мягкий, будто набитый отборным пухом живот.
Следуя этому совету, Адониса стали выводить на крыльцо под весеннее прохладное солнышко с порывистым, словно трепыхание крыльев первой неосторожной бабочки, ветерком; спустя несколько дней позволили ступить на робкую сквозь сухую бурую листву траву под безудержную перекличку и ругань расшумевшихся птиц. Целебные стебли он вроде разнюхал, но так и не поел, а, присев на четыре лапы и вытянув наподобие черепахи ставшую плоской голову вперед, чрезвычайно серьезный бродил все расширяющимися кругами по двору, по мятым после зимы клумбам, по замершему в нетерпении саду. Не отвлекаясь на окрики, Адонис уходил на зады огорода и дальше, в обход деревни, окрест. Там он научился ловить и есть, хрумкая вывихнутыми лапками, кузнечиков, лазать по шершавым яблоневым стволам, и только однажды, когда он разгуливал по усыпанному теплыми иголками краю соснового леса, выскочивший из густого черничника охотничий пес загнал его высоко на ровное, без сучков дерево, откуда Адонис все не решался спуститься, хотя хозяин сразу отозвал брехливого пса, решив, что тот напал на деревенскую курицу.
Результатом усадебной юности стала привычка Адониса находиться на свежем воздухе, тем более в городской квартире было тесно двигаться и плохо дышать. Его, правда, поначалу не пускали на улицу, боясь, что заблудится на асфальтовых тропах, потеряется в колодцах-дворах, но он прошмыгивал в дверь вместе с чьими-нибудь ногами, выпрыгивал через незапертую форточку, и им поневоле пришлось признать его право на прогулки. Конечно, после таких променадов приходилось тщательно мыть лапы, выгрызая между пальцев всякую прилипшую, вроде липовых почек, дрянь, иначе девочка не пускала на белую, в мелкий цветочек постель.
По-своему они оказались правы. Он уходил от дома все дальше и дальше и как-то, проследив полет упорхнувшего между лап воробья, наткнулся на первого своего противника - кастрата, сидевшего в клетке, выставленной в форточке первого этажа. Вполне возможно, что прошлый его конфуз случился именно оттого, что он попросту не видит, не чувствует всех этих кошек, пушистых и лысеньких. Даже когда Маруська, красивая сибирская кошечка, возвращаясь поутру, разлеглась, призывно урча, перед ним, потягиваясь и извиваясь, он спокойно отвернулся от развратных зеленых глаз, спрыгнул с подоконника на ковер. И теперь он нарочно подальше убежал, чтобы Маркиз не дразнил, что трус, но ему действительно не нравится по нескольку часов кряду стоять в боевой позиции, угрожающе завывая, чтобы потом - бросок и боль. Разумеется, он все равно победит седоусого ради той, в млечных пятнах, в кустах, но какая странная, однако, городская жизнь. Взять хотя бы тот силуэт на помойке: огромная, с хорошего теленка собака, стоя по колено в мусорном баке, ищет жратву, а мимо, как ни в чем не бывало, пробегает... пробегает втрое увеличенная мышь!
Внезапно вывернувший из-за угла свет фар ослепил, оглушил Адониса, изъяв из глубокой, исступленной сосредоточенности, мира тончайших колебаний и неслышных звуков - но уже как труп. Его перенесли, похоже, в запоздалом раскаянии или чтобы не мешал, к краю дороги, и задохнувшийся было от содеянного мотор заурчал вновь. Автомобиль медленно, как в похоронной процессии, двинулся прочь, задумчиво объезжая выбоины в асфальте и крышки водопроводных люков.
Супруги
Наталья очнулась от громкого неприятного звука, вроде хлопка, и поежилась, потерла, скрестив руки, себя за плечи; закрыла окно. В небе, словно после большой драки, плыли прозрачные, похожие на перья черного лебедя облака, а луна повисла совсем рядом, у виска: на ней видны нежные синие тени и голый Натальин силуэт. Как гигантский немигающий глаз, фиксирующий всякий ее жест, движение, самую сокровенную мысль... Ее передернуло от холода. Нагло высвеченная, словно главная драгоценность на затянутом атласом прилавке, Луна продолжала таращиться, немного, впрочем, отодвинувшись. Наталья задернула как можно плотнее шторы и, выпив, не зажигая на кухне света, воды, вернулась в кровать к мужу, который теперь не сопел, а свистел носом тонко и грустно, как под ветром раскачиваемые качели. Она растеребила одеяло, которым он со всех сторон подоткнулся, и легла рядом. Прижавшись к теплому крепкому телу, поцеловала его под лопатку и, обхватив сзади руками, мгновенно уснула.
