Как ни странно, рассказ Мони тетю Басю воодушевил. Она давно уже лелеяла мечту лично поквитаться с каким-нибудь фашистским недоноском.
– Слушай сюда, – сказала тетя Бася и отобрала у Мони берданку. – Я незаметно подползу к двери, ты на цыпочках – и чтоб было тихо! – зайдешь сбоку, откроешь по моему сигналу дверь, я ворвусь внутрь и захвачу этого гаденыша в плен.
Еще до войны все в Бобруйске знали, что одно из самых бессмысленных занятий – это возражать тете Басе. Можно было потратить уйму времени, приводить сотни неопровержимых фактов, бить себя в грудь, объявлять бессрочную голодовку и даже клясться здоровьем всех вождей, вместе взятых. На тетю Басю это действовало так же, как действовало на солнце кваканье лягушки, возражавшей против его восхода. Солнце все равно всходило, а посрамленная лягушка бесславно скрывалась в каком-нибудь болоте.
После возвращения из партизан в характере тети Баси ничего не изменилось. Моня понял это спустя три часа, потраченных на непрерывные попытки отговорить ее от задуманного. Тетя Бася стояла на своем. Ей страстно хотелось завершить военную карьеру не воспоминаниями о недосоленных клецках, а каким-нибудь настоящим подвигом. Её не смущало, что старый сарай во дворе Мони мало напоминал бетонный дот с засевшим внутри врагом, а дверь из прогнивших досок никак не походила на амбразуру, из которой строчил пулемет. Она хотела совершить подвиг, и она его совершит, даже если бы сам Моисей на минуточку заглянул сюда с горы Синай и приказал ей этого не делать.
После упоминания о Моисее, который, чтобы не противоречить полемическому задору тети Баси, до сих пор вынужден был находиться на священной горе, Моня сдался, и участь диверсанта, коварно воспользовавшегося чужим сараем, была решена.
Справедливости ради надо сказать, что если бы существовал учебник, описывающий самые нестандартные военные действия, то операция под кодовым названием «Битва за сарай» заняла бы в нем одно из достойных мест.
Поразмыслив над сложившейся ситуацией, тетя Бася приняла два важных стратегических решения: во-первых, обойтись без артподготовки, а во-вторых, атаковать скрытно и начать с того места, где когда-то стоял дом Мони, то есть от самого края глубокой воронки. Решив не мешкать, она, вооружившись берданкой, выдвинулась к рубежу атаки, легла ничком, одернула книзу домашний халат в мелкий голубой цветочек и как была в растоптанных домашних шлепанцах, которыми почему-то побрезговали воры, поползла в сторону сарая.
Выкрики «хайль Гитлер» и «Сталин капут» на время прекратились: видимо, противник успел засечь это движение и попытался оценить степень опасности. Увы, все, что можно было бы разглядеть сквозь щели между досок, представляло собой холм, покрытый материей с рисунком из голубых цветочков, который медленно перемещался над зарослями густой травы. Остальные составляющие тети Баси вместе со шлепанцами и берданкой оказались настолько скрытыми от посторонних глаз, что даже Моня, высунувшийся из-за угла сарая, на некоторое время потерял бдительность, завороженный зрелищем той единственной части ее тела, которая возвышалась над травой, неотвратимо приближаясь к намеченной цели.
Когда устрашающий холм оказался у самого входа и кверху взметнулась рука, означавшая, что наступление перешло в решающую фазу, Моня, согласно поставленной перед ним тактической задаче, освободил дверь от обломка доски, потом резко дернул ее на себя, и в открытый проход с криком «хенде хох» ворвалась тетя Бася.
Надо отметить, что операция была спланирована блестяще и прошла без сучка и задоринки. А что касается того, что она не достигла намеченной цели, то вины Мони, а уж тем более тети Баси, в этом не было. Вина, скорее всего, лежала на каком-то паршивом гитлеровце, которой поместил в сарае у Мони клетку с серым попугайчиком, предварительно научив его основным тезисам немецкой пропаганды. И, как вскоре выяснилось, не только им одним. Во всяком случае, едва штурм сарая завершился и победители обнаружили стоящую в углу злосчастную клетку, попугай тотчас же сориентировался и вместо здравицы в честь фюрера затянул противным голосом «Яйко давай, млеко давай, курку давай».
– Цыц, оккупант, – прикрикнула на него тетя Бася. А когда попугай с перепугу свалился с жердочки, а затем, нахохлившись и прихрамывая, прошелся по загаженному настилу клетки, она сплюнула и сказала: – Чтоб я так жила, ну вылитый доктор Геббельс.
Моне ничего не оставалось, как поверить в это поразительное сходство, потому что сказано было все таким тоном, будто тетя Бася если не каждую неделю, то хотя бы раз в месяц лично встречалась с главным глашатаем нацистского режима.
6
Так уж вышло, что именно в этот день Моня получил для проживания одну комнату, выделенную ему сердобольной тетей Басей, одного говорящего попугая по кличке Доктор Геббельс и одну неприятность, о которой он пока еще не догадывался.
Впрочем, до того, как он и эта неприятность нашли друг друга, Моня поменял в своем пенсне треснувшее стекло и устроился на работу приемщиком конторы «Вторчермет», той самой конторы, что находилась в самом конце улицы Бахаревской. Его сутулая фигура, облаченная в сохранившийся лапсердак, вызывала приступы неудержимого веселья у мальчишек, тащивших сюда металлический хлам, который остался после боев за город Бобруйск и его окрестности.
И тем не менее выбор места работы, а именно приемного пункта, попавшего позднее в список достопримечательностей города Бобруйска, был вовсе не случайным капризом судьбы, как могло показаться стороннему наблюдателю. В этом выборе скрывался тайный знак Провидения, о котором ни сам Моня, ни тетя Бася, ни даже майор госбезопасности Устин Пырько пока не догадывались.
Что касается попугая, захваченного при знаменитом штурме, то посудите сами, мог ли житель города Бобруйска – который, по выражению тети Баси, «будь он хоть трижды католик, все равно еврей», – ждать от птицы по кличке Доктор Геббельс чего-либо, кроме очередной неприятности.
Целый месяц Моня Карась вбивал в голову капризного создания, что на выкрик «хайль Гитлер» следует отвечать «Гитлер капут». Казалось бы, простая задача. Но у вредного попугая имелся свой, явно искаженный взгляд на геополитику, и потому он упорно продолжал соединять слово «капут» исключительно с именем товарища Сталина.
Все это длилось до того момента, пока в комнату не ворвалась тетя Бася и не пригрозила Доктору Геббельсу, что, если он не перестанет выступать с провокационными речами, она сварит из него суп и угостит этим кулинарным шедевром окрестных кошек. Попугай затянул было свое «яйко давай, млеко давай», но затем, осознав, что на сей раз дело принимает нешуточный оборот, смирился и выдал наконец то, что от него требовали.
Эта политическая уступка хоть и была вынужденной, зато принесла Доктору Геббельсу немалую популярность. Теперь, когда летними вечерами Моня Карась, поставив на плечо клетку с попугаем, выходил прогуляться по Бахаревской улице, из окон ближайших домов высовывались уцелевшие соседи и, вскидывая перед клеткой руку, выкрикивали: «Хайль Гитлер!», на что попугай, отвлекаясь от чистки перышек, ворчливо докладывал: «Гитлер капут».
Вскоре слух о попугае-антифашисте дошел до ушей сотрудников местного отдела госбезопасности. Проверить политическую благонадежность говорящей птицы приехал лично Устин Пырько, оставленный в городе на предмет выявления диверсантов и бывших полицаев. Он спрятал свой трофейный «Опель» в соседнем переулке, а сам занял позицию за кустами чертополоха неподалеку от входа во двор тети Баси. В тот момент, когда Моня Карась вместе с попугаем возвращался после вечернего моциона, майор выскочил из-за кустов и, расстегнув кобуру, преградил дорогу к калитке.
– Сядем, – грозно сказал он, барабаня пальцами по рукоятке пистолета.
– В каком смысле? – предчувствуя недоброе, спросил Моня.
– Не в каком смысле, а в каком месте, – ответил Устин Пырько и указал взглядом на лавку, что стояла перед домом тети Баси.
Моня сел, поставил рядом с собой клетку и приготовился к худшему. Устин Пырько какое-то время ходил из стороны в сторону, потом остановился перед клеткой, оправил складки гимнастерки, проверил, приложив вертикально ладонь ко лбу, по центру ли находится звездочка на его фуражке, после чего щелкнул каблуками, вскинул кверху руку и зычно гаркнул: «Хайль Гитлер!»
От всего увиденного у попугая, очевидно, проснулись какие-то воспоминания о нелегком детстве, когда кошка пыталась зацепить его лапой, а дети тыкали в него пальцами и кричали: «Попка дурак». Он соскочил с жердочки, затравленно посмотрел на майора, а затем хрипло, но четко произнес: «Сам дурак».
Устин Пырько ожидал чего угодно, только не этого. Он сел рядом с Моней, вытащил из кармана брюк мятую пачку «Беломора», закурил, выпуская дым кольцами, и, наконец, сказал:
