- В какой-то миг они не выдержали, заревели, бросились на нас и прорвали цепь!
...Осипов рассказывал мне про Галанскова в пасхальное утро 1977 года. На зоне праздник. Под вечер я гулял по кругу с украинскими политзаключенными - Николаем Кончакивским, бандеровским контрразведчиком, начавшим в лагере свой двадцать шестой год заключения, и Кузьмой Дасивом, украинским диссидентом, схваченным в 1973 году на улице Львова с пачкой листовок в руках и осужденным на двенадцать лет (семь лагеря плюс пять ссылки). Неожиданно нить разговора с ними повернула к Юрию Галанскову: украинцы рассказали мне, как умирал Юрий в лагерной больнице. Тут они назвали фамилию зэка, лагерного библиотекаря, свидетеля его кончины, от которого они услышали все подробности:
- Самое неудачное время для операции было: в пятницу во второй половине дня. Вырезали хирурги язву желудка и оставили в палате, где лежали умирающие, а сами ушли. Суббота, воскресенье - в больнице врачей не бывает никого. Может, кому и положено дежурить, только никого из врачей в эти дни библиотекарь не видел. В выходные дни медицина пьет. А санитар Репа [3], сволочь, тоже ушел. Что ему до живого - мертвого подавай, - он после трупа его имущество себе заховает. Галансков лежал, а библиотекарь - с ним рядом. Галансков пить просил: "Пить, пить". Библиотекарь рассказывал: "Я бы рад помочь, да у самого сил нет, сам умираю. И никого вокруг". Галансков сначала кричал: "Пить, пить", а потом только стонал: "Мама, мама"... А под утро выдохся, затих и умер [4].
...Когда в апреле 1961 года толпа воинственных советских патриотов прорвала цепь молодежи, "активисты" схватили Юрия Галанскова. Он спасся: кто-то из друзей вдруг вышел из-за угла, властно протянул руку и распорядился: "Этого забираю я". Его приняли за гебиста и передали поэта из рук в руки: тот увел Галанскова с собой... Кто-то кричал, указывая на Осипова: "Этого брать! Этого! Он у них главный!" Осипов прикрывал Щукина. Их схватили обоих и повели в милицию, несмотря на протесты и сопротивление... Так впервые в жизни Владимир оказался в участке. "А у меня в кармане нелегальная книга, рассказывал он. - Я же не собирался на митинг, он отменен был. По дороге к памятнику встретил знакомого, раздобыл у него книгу, потом пошел поглядеть, что там на площади, и влип в милицию. Думал, обыщут конец". Но милиционеры переписали с паспортов данные и отпустили обоих...
Когда вспоминаю об эпизоде у памятника Маяковскому, в мозгу по странной ассоциации сразу возникает бесконечно презрительное отношение Осипова к Ленину. Мне кажется, что причина такого презрения даже не идеологическая, вернее, совсем не идеологическая, - а этическая. Ленин и Осипов - это как бы два противоположных типа вожаков: у обоих большие цели, честолюбие, внутренняя уверенность в своем праве вести людей (может, оно и называется властолюбием?)... Разница, кажется, в следующем: в Ленине необычайно развито чувство личной опасности. Он оберегал прежде всего собственную жизнь и свободу, а уже "из прекрасного далека" решался на безумно смелые проекты, смертельно опасные для маленьких людей, окружавших "великого вождя" и веривших в него. Я пишу это вовсе не в осуждение Ленина - может быть, настоящий вождь, чувствующий в себе выражение воли истории и ответственность за ее судьбы, именно по-ленински должен поступать... Но для Осипова такое поведение абсолютно неприемлемо. Для него вождь - это тот, кто возьмет на себя самое опасное дело, кто рискует головой больше всех, кто получил право посылать людей на смерть не потому, что имеет "кресло" или даже владеет истиной, требующей жертв, а потому, что он первым идет на риск и на смерть и имеет право требовать такого же риска от второго, от того, кто идет за ним следом. Ленин командовал бы перед атакой: "Вперед!", Осипов - "За мной!". Возможно, что сравнительно легкий, незаметный разрыв Осипова со стадией "неоленинизма" ("Назад к Ленину"), которую прошло почти все его поколение, объясняется именно личной смелостью руководителя... Невозможно выразить, какое презрение выплескивалось из Осипова, когда он изображал, как Владимир Ильич, закрутив для маскировки щеку платком, якобы от зубной боли, и шмыгая в каждую встречную подворотню, пробирался в Смольный по ночному Петербургу, уже занятому его же войсками по приказу Троцкого.
...Вскоре после посещения милиции он и Щукин были вызваны в суд и получили соответственно десять и пятнадцать суток "за хулиганство": первая отсидка! В постановлении стояло стандартное обвинение: "Хулиганил, выражался нецензурными словами" и стандартный срок - 15 суток. Владимир жутко возмутился: "Я - выражался нецензурными словами? Я ? Как вам не стыдно? Я в жизни никогда этих слов не произносил!"... Когда он возмущается, голос становится пронзительно-тонким, "бабьим", как говорили в старину. Эта необычная модуляция действует даже на лагерное начальство... Подействовала она и на судью: он вычеркнул "нецензурные слова" и заодно сбавил срок до 10 суток. (Владимир и на самом деле патологически не выносит мата.) ...Отсидеть 10 суток удалось без последствий: директор школы, хотя была депутатом Верховного Совета, хорошо относилась к молодому, талантливому учителю истории и без спора отпустила его по каким-то выдуманным "срочным делам", к родным на десять дней. 10 суток, конечно, немного: власти просто не хотели создавать шумный процесс вокруг антисоветского митинга в центре Москвы в дни чествования первого космонавта. Они были правы. Но срок - первый настоящий срок - уже надвигался на ребят с площади Маяковского.
"Политизация" усиливалась с каждым новым днем. На крайне левом, экстремистском фланге находился вернувшийся из ленинградского дурдома Иванов-"Скуратов". Спецпсихбольница вернула его в общество террористом. Он разглагольствовал на всех углах: мол, всё, что здесь делается, - это болтовня; пропаганда в условиях тоталитарного общества - "самосажание", никакая массовая работа невозможна и бесполезна, и единственным методом, способным возбудить общество, потрясти Россию и двинуть ее вперед, должен стать террор. Осипов придерживался более умеренной линии: сам он определяет ее как анархо-синдикалистскую. Двигателем истории - по Марксу оставался в его толковании рабочий класс, в среде которого интеллигенты должны вести пропагандистскую работу (согласно взглядам Осипова, рабочий класс СССР был пронизан всеобщим недовольством). Историческим образцом для него должна стать Парижская коммуна, орган рабочего самоуправления. Привлекательным в ней казалось прямое народовластие и наличие многопартийной системы: в коммуне Парижа, как известно, были представлены две партии - бланкисты и прудонисты. С этой точки зрения наиболее близко к идеалу по Осипову и К° подходила современная Югославия с ее рабочим самоуправлением, но и она не достигла идеала, ибо не решилась дополнить экономическую ячейку социализма, коммуну, политическим венцом - многопартийной (или хотя бы двухпартийной) системой.
Молодые люди были кем угодно - мечтателями, фантазерами, романтиками, но не болтунами. Разрешив, что их задачей должна стать пропаганда в рабочем классе, они стали изучать рабочее движение. По словам Осипова, конфликты рабочего класса с властями возникали тогда в разных местах. Произошел бунт рабочих в старинном Муроме - я никогда об этом не слышал, а Владимир живописал мне его со всеми подробностями. Ребята с площади Маяковского, оказывается, посылали туда своих людей, собиравших информацию на месте. Только отшумели события в Муроме, начался мятеж в Александрове - в старинной Александровской слободе, столице "опричного царя" Ивана Грозного. Все это будоражило молодежь, заставляло верить, что рабочий класс недоволен, готов к борьбе, что их анализ советской действительности верен - надо действовать.
А рядом с Осиновым в это время действовал его оруженосец, верный и преданный, студент Сенчагов (кажется, нынче он какой-то специалист по Юго-Восточной Азии).
Как он появился в окружении Осипова? Владимир стал вспоминать об этом только в момент нашего "исповедного разговора". И вспомнил.
Началось так. Когда дружинники напали на молодежь у памятника Маяковского (не в день ли апрельского митинга это случилось?) и волокли кого-то из активистов в участок, на них неожиданно и энергично налетела незнакомая ребятам молодая женщина. "Что вы делаете, мерзавцы, хулиганы, шпана!" Напор женщины оказался таким яростным, что дружинники выпустили свою жертву, и она сбежала - вместе с женщиной... Схема для внедрения, по правде говоря, настолько кинематографическая, что я бы не поверил, что это и есть схема, если бы по опыту не знал, как шаблонна фантазия оперативного отдела и как, несмотря на шаблон, она успешна - ибо объекты слежки совсем неопытны и наивны. Короче, молодая героиня сразу стала своей в кругу активистов с площади и очень близкой подругой первого среди них, интеллектуального крепыша Эдуарда Кузнецова.
