Будь у меня слюна, пальцы, рука, рот.
Ты-то можешь набить рот землей, а? Да-да, вот ты. У тебя есть рука. Есть чем зачерпнуть землю. Я прошла сквозь землю, но не смогла ухватить ни щепотки. Я пролетела над эстакадами, стонущими под тяжестью автомобильного потока. Видела чахлую травку по периметру железнодорожных станций; видела выброшенный холодильник; сгоревшую машину; старую мебель, гниющую под дождем. Вот подо мной провал бассейна. Из него слили воду, осушив на холодное время. Темнело. На глубоком конце жухлая листва водила хороводы.
По обе стороны бассейна дребезжали шеренги запертых на зиму дверец. Воробей дождался, пока листья улеглись, поскакал по дну бассейна, наклонил головку набок. Никого. Нечем поживиться.
Я обратилась к воробью и пустому бассейну: у меня для вас новость. Слушайте. Помните: надо жить.
Верхний трамплин еле качнулся подо мной от слабого порыва ветра.
Куда я могла податься? Обратно в отель. По пути я видела стремительно низвергающийся водопад лиц. Вот они: молодая женщина с трудом плетется по улице, тащит битком набитые сумки. Мужчина на крыше у открытого люка, волосы и нос в чем-то белом; за ухом карандаш. Вот очередь; мужчина запустил руки под юбку стоящей рядом подруги. Он поднимает ее, ухватив за пах; у обоих пьянчужек счастливые лица, они хохочут. Остальные люди в очереди колеблются между вежливым безразличием и яростью. Я заглянула в мысли одного мужчины и увидела поножовщину.
Я видела, как старик тянул руки вслед мужчине намного моложе, который уносился прочь в нагруженной скарбом машине. Рука старика маячила в воздухе еще долго после того, как машина скрылась, потом он просто стоял у стены своего сада среди птичьего гомона и пустоты. До меня донесся слабый запах булочек. За столиком в кафетерии женщина читала газетную статью про семью, которая отправилась покататься на лодке, и всех, кроме одного, съели акулы. Она читала вслух про откусанные ноги и изуродованные головы женщине за стойкой, а та нервно хихикала. Сигаретный дым извивался и застаивался у нее в горле, образуя налет. Ранним дождливым вечером на неприметной автостоянке я видела машину с буквой У спереди и сзади; внутри сотрясали сиденье юноша и женщина. А, любовь. Испытать тяжесть другого тела. Женщина держала под мышкой папку с зажимами, а другой рукой обнимала парнишку, бедняга прямо кипел. От обоих шел пар и оседал на стеклах машины.
Я сказала им всем.
Людям в очереди в кино. Они хотели что-то посмотреть. Людям в аптеке «Бутс»[9]. Они ждали рецептов. (Представьте, что у вас насморк, о, этот божественный дар. Или что вас щиплет за причинное место молочница. Представьте, что это значит, каково это — иметь цвет.) Я пошла в супермаркет. Ряды с лотками ломились от еды. Я сказала девушкам-кассиршам. Они ждали полудня субботы, чтобы пойти домой. Для них суббота — не день, а каторга.
Помните все: надо жить.
Почти стемнело. Я набрела на магазин, где все окна пестрели часами. Там в одиночестве сидела девушка, положив руку на стеклянную гладь прилавка. Часы были и под ней, и над ней. Она уставилась на свое запястье; стрелка ее часов дергалась и замирала, шаг-стоп, шаг-стоп.
Я прошла сквозь нее. Не удержалась. И не ощутила ничего. Надеюсь, это был тот самый магазин. И та самая девушка. Она передернула плечами и стряхнула меня.
Я прижалась сбоку к ее голове не существующим больше ртом. И сказала:
У меня для тебя новость. Слушай.
Она тряхнула головой, поправляя волосы. Почесала шею у затылка. Снова опустила руку на прилавок и стала смотреть, как ее часы по секунде отмеряют время.
О-ооо-
-ого-ооо? Что на этот раз? Да ничего. Я пробую снова и снова. По нулям. Только сон наваливается. Мое время почти вышло.
Сегодня мое последнее «ночное дежурство». Я кружу по отелю, заклиная камни, пыль, фундамент. Одни комнаты поменьше, другие побольше. Размер диктует цену.
Я брожу по коридорам невидимкой, воздухом из кондиционера. В ресторане порхаю от столика к столику, от обычного блюда к диетическому. Я просачиваюсь сквозь дверь на кухню; там в глубине, у задней стенки стоят пять баков, доверху полных нетронутой еды.
Я парю в регистратуре дежурной мелодией отеля. Вы меня узнаете; я — набивший оскомину мотивчик. Я скольжу вверх по сверкающим перилам на самый верхний этаж, сквозь дверь какого-то номера, над ковром, сквозь окно, делаю пируэт — и опускаюсь вниз, ко входу в здание (где на тротуаре выложено плиткой название отеля, и каждое утро в половине седьмого, в любую погоду, темно ли, светло ли, ее приходит мыть изможденная женщина с ведром и шваброй; завтра я ее не увижу, а жаль). О-ооо-
-ого-оооу меня для вас новость, кричу я черному небу над отелем и окнам по периметру, где в половине пятого зажигается свет, кричу с фасада и сзади, кричу двери-вертушке, что вдыхает и выдыхает людей.
Только что дверь заглотнула девушку. Она хорошо одета. Никакого груза за плечами. Возможно, ее жизнь скоро изменится. Там, внутри еще одна девушка, в служебной форме, она работает в регистратуре. Она больна, но пока об этом не знает. Жизнь, она скоро изменится. А вот третья девушка, рядом со мной, она сидит, закутавшись в одеяла, недалеко от входа в отель, прямо тут, на тротуаре. Ее жизнь тоже изменится.
Вот и все.
Помните: надо жить.
Помните: надо любить.
Мните: да фюить.
(Мне будет не хватать дождя. И листвы. Мне будет не хватать этого… Как же он называется? Забыла слово. Так называется… Ну, знаете. Нет, не дом. И не комната. Я имею в виду, так устроен… Не от сего… Уйти в лучший… Слово.
Я вишу падаю разбиваюсь между этим словом и другим.
Засеки время, ладно?
Ты. Да, вот ты. Я к тебе обращаюсь.)
Настоящее историческое
Же на улице. Пока ее улов — одна мелочь, в основном медяшки, в пять-десять пенсов. Случайная серебряная монетка блестит среди них, словно только что из кассы «Маркс энд Спенсер»[10], но большинство монет потускнели от употребления и от холода. Кто пожалеет о каком-то пенсе, что выпал из пальцев или из кармана на тротуар? Вот лежит монетка, совсем рядом с ногой Же. Кому сдался один пенс? Да никому, на хрен — конечно, если говорить о нормальных людях. А что, забавно: трахнуться ни с кем — с пустотой, где лишь могло находиться тело — ритмично дергаясь взад-вперед.
Если она наклонится вперед, то сможет дотянуться до пенса, не вставая.
Она наклоняется. Наклоняться больно.
Она передумала. Подберет его, когда двинется в путь. Она
(Пдт мнтк)
сидит у вентиляционной решетки, из которой поднимается слабое тепло. Здесь рядом с отелем — отличное место, оно в ее полном распоряжении, стоит только забиться в стенную нишу, удобную и вполне приличную, к тому же расположенную на приличном расстоянии от входа, чтобы Же не доставали служащие отеля. Она смотрит вверх. Потолок для нее — небо. Оно все ниже, сейчас рано темнеет. На верхнем карнизе здания напротив собрались скворцы, вроде бы уселись и снова всполошились, устроив кучу-малу из лап и клювов. Яйца скворцов бледно-голубого цвета. Они строят гнезда из травы и перьев, а порой из разного сора, на деревьях, высоких карнизах или В углублениях каменной кладки. Это настоящие городские птицы. Грудки у них в звездочках. В сумерках они собираются в стаю, вытирая небо дочиста одним размашистым жестом.
А сумерки уже спустились; улица, разделяющая здания, залита сиянием фонарей, светом из окон отеля, из витрин, от фар проезжающих машин. Оттого что Же так долго смотрела вверх, у нее заболела шея. Она опускает взгляд к подножию здания напротив. Так и есть. Девчонка опять там, сидит на ступенях выставочного зала Мира ковров. Да, это она. Видно, входит во вкус. Все знают, что это территория Же. А девчонка ведет себя так, словно не знает. Лица под капюшоном не разглядеть, но это точно она.
Же наблюдает за девушкой. Та смотрит куда-то мимо Же. Тут Же отвлекается. Мимо проходит женщина, она увидела Же, но решает не замечать; большинство людей вообще ее не видит, так что тут верный расчет: если Же попросит, ей что-нибудь перепадет.
(Пдт мнтк. Спсб.)
Две по десять пенсов.
Если положить в рот десятипенсовик и попробовать надкусить, слабые зубы могут и не выдержать. Какой металл прочнее — серебро или медь? Это не настоящее серебро. Какой-то сплав. Она посмотрит название в библиотеке, когда снова будет дождь, а там будет открыто. Она уже как-то смотрела, но забыла. Лично ей кажется, что десятипенсовик прочнее, и на то есть основания. Однажды они с Эйдом набили рты мелочью, так, что чуть щеки не лопались. У Эйда поместилось гораздо больше, чем у нее; у него-то рот побольше, ха-ха. Щеки у него раздулись, как у хомяка; сквозь щетину можно было разглядеть ребрышки монет. Берегись: кто набил деньгами рот, тот башкой не шевельнет.
