ему, чтобы он никогда больше не садился на велосипед с этим блюдом с мясом, а то она пожалуется мяснику. «Она так и сказала „блюдо“?» — спросила мамочка, когда дети рассказали ей всю историю, и была так довольна, когда они вместе завопили «Блюдо! Блюдо!», что даже ничего не сказала Анни насчет того, что она подобрала мясо из грязной канавы. А когда пришел папочка, они слышали, как мамочка говорила ему: «Она назвала это блюдом».
А самой интересной вещью из тех, что они видели из окна своей детской, был переезд. Люди, жившие напротив, поместили в своем окне карточку с голубыми буквами К.П.[8], и в тот же день фургон величиной с целый дом, запряженный двумя громадными широкогрудыми лошадьми с поросшими шерстью копытами, остановился у дверей и подался назад, пока колеса не подкатили вплотную к бордюру. Лошади смотрели на девочек, кивая головами и постукивая огромными копытами, и Эйлин и Дорис слышали, как с лязгом цепей откинулась вниз и уперлась в тротуар задняя стенка фургона, и увидели, как кучер и еще один толстый мужчина вошли в дом, а потом выносили оттуда буфеты, шкафы и цветы в горшках. А когда в дом въезжали другие люди, было не так интересно, потому что видны были только их спины, но зато потом было так здорово увидеть, как лошади выгнули шеи и, цокая копытами, увезли пустой фургон так легко, словно это был простой кэб.
А иногда кэб со звяканьем появлялся из-за угла и останавливался перед их собственным домом, оттуда выходил джентльмен, расплачивался с кучером, а потом поднимался по ступенькам и тянул шнурок звонка. Тогда Элиза бросалась причесывать Эйлин и переодевать ее, и отводила ее в гостиную, всегда только Эйлин, потому что она могла подать руку и ответить, когда с ней заговаривали, не то что Дорис, которая свесит голову набок и выпятит нижнюю губу, а если гости задают ей слишком много вопросов, может и заплакать. А однажды некий джентльмен сидел у камина напротив мамочки и пил чай, а когда увидел Эйлин, поставил чашку на поднос и сказал: «Неужели это Эйлин? Как же она выросла!» А мамочка спросила: «Ты не помнишь мистера Кларка?» Но Эйлин не помнила, и мамочка сказала: «Из Кембриджа Эйлин не помнит никого, кроме Фоллоу». Мистер Кларк сказал: «Фоллоу попал в немилость. Старик умер, а сын его женился на женщине, которая не любит собак». Эйлин вспомнила, как она упала на колесо детской коляски, и, вернувшись в детскую, сказала Дорис: «Бедный Фоллоу упал в немилость». Но Дорис не помнила Фоллоу.
Никогда, даже в самых причудливых снах, девочки представить себе не могли, чтобы к их собственным дверям мог подъехать фургон Картера Патерсона, но однажды это случилось. Лошади выехали рысью из-за угла, и девочки прильнули к окну, чтобы увидеть, где они остановятся. Кучер повернул лошадей, подал назад, откинул заднюю стенку фургона на лязгающих цепях, и она коснулась тротуара. А в огромном зияющем проеме стоял большой рыжеватый зверь с короткими свисающими ушами и белой грудью. Какое-то мгновение он стоял тихо, потом поднял голову и гавкнул один раз, что прозвучало словно одинокий удар большого колокола, и спустился по наклонным сходням на тротуар и взошел по ступенькам на крыльцо, где его ждали Элиза и Эйлин, а Дорис пряталась сзади, в холле. Фоллоу прибыл в Лондон.
Все, кто раньше был в Кембридже, теперь собрались в Лондоне, но они же оставались и в Кембридже, и когда Эйлин хотела, она могла видеть их там и сама она была там, стоя в Лондоне и глядя назад в Кембридж, и Дорис больше не боялась Фоллоу, но ночью он вылез из своей будки во дворе, насколько ему позволяла цепь, и завыл так, что мог своим воем разбить чье-нибудь сердце, и папочке пришлось выбраться из постели и выйти на улицу через заднюю дверь (потому что Анни всегда держала ключи от передней двери у себя под подушкой), и он взял толстую, с жесткой подошвой лапу Фоллоу в свою руку и сказал: «В чем дело, старина? Фоллоу, дружище, в чем дело?», и показал ему миску с водой, и Фоллоу сделал несколько глотков и лизнул папочке руку. Девочки так и не проснулись, когда Фоллоу завыл, а только услышали, как папочка и мамочка говорили об этом за завтраком. Мамочка думала, что Фоллоу никогда не сможет забыть то злое время, когда умер мясник, а его сын женился на женщине, которая не любила собак и держала его день и ночь на цепи на заднем дворе.
— Зачем люди держат собак? — спросил папочка. — Не хватает им своих забот?
— О, Уолтер, не говори так! — воскликнула мамочка, и девочки расплакались и сказали: — О, папа, не говори так!
Но Анни не позволяла псу входить в кухню, говорила, что от него дурно пахнет. А когда приходили тетя Грэйси и тетя Флорри, они не подпускали его к себе, а тетя Флорри говорила:
— Эта бедная дворняга немного великовата, верно?
А тетя Грэйси вторила:
— Не надо тебе было разрешать Уолтеру брать его, такого старого пса. Тебе надо думать о детях, Вин.
Одни говорили, что зима 1895 года была самой холодной в Англии за последние сто лет, а другие — что за семьдесят пять или пятьдесят. Дети не выходили из дома целых десять дней, на стоянках не было кэбов, а омнибусы еле двигались. Лошади иногда падали замертво на улицах, а у тех лошадей, что перевозили еду в фургонах и гробы в катафалках, свисали из носов вдоль подбородка длинные ледяные нити. На Темзе жгли костры, и Фоллоу впустили в дом, а папочка пришел однажды со службы простуженный и лег в постель, и каждый день приходил доктор, а однажды утром, очень рано, девочек одели в шубки, покрыли им головы одеялами и отвели в дом напротив, где жил портной, а у него была кошка-мама с тремя котятами, и еще он дал девочкам поиграть толстые связки с образчиками материи, а потом Элиза отвела их назад, и когда она сняла с них шубки, а потом с себя платок, они увидели, что у нее черная лента на шляпе, а это была ее лучшая шляпа, и она сказала: «Это по вашему отцу». И мамочка вошла в детскую и сказала: «Папочка умер». А на следующий день светило солнце, и снег таял, и люди говорили, что всё как весной. Но мамочка сказала, что папочка
