Дрюндель (Вовчику). Он и мне все это говорил. Я-то думал, мы едем чистить морду ротному, а вон как дело поворачивается. Не знаю, не знаю…
Писатель. В Калинов вы уже не вернетесь. Разве что через мой труп. Да, господа, пора совершать поступки! Как мы говорили в армии: «Масло съели, день прошел»? Хватит! В жизни должно быть что-то позначительнее пайки масла. Мы дадим последний и решительный бой старым хозяевам жизни. По большому счету, их время прошло. Грядет новый порядок вещей, без насилия, без войн, без идеологии. История кончается, и это даже немного грустно. Эти партийные старперы иих сынки немедленно ринутся в новую власть, а мы их опередим. Втроем мы черта переиграем… Вот ты, Дрюндель, что хочешь получить в Москве?
Дрюндель. Основать театр своего имени. Только ради Бога, Писатель, не думай, что я согласен. Отнюдь!
Писатель. Собственный театр? Запросто! Как тебе понравится Европейский художественный академический театр имени Дрюнделя? Звучит? Звучит!.. А ты, Вовчик, чем хочешь в Москве заняться?
Вовчик. Водить иностранцев. На экскурсии. От Василия Блаженного. До Исторического музея. (Приходя в волнение.) Вы не поверите, но я мог бы хоть сейчас с завязанными глазами провести вас по музею Прадо в Мадриде или Лувру, где ни разу не был, но знаю наизусть, на какой стене висит любая картина.
Писатель. А потому вместо того, чтобы работать умственным пролетарием на приезжую публику, ты создашь в Москве собственное агентство Кука — и овладеешь туристическим рынком страны. Впрочем, по двадцатым числам каждого августа тебе разрешается, тряхнув стариной, водить нас по Лувру и Прадо. А мы тебя за это угостим пивом.
Пауза.
Дрюндель. Понятно, Вовчика ты тоже не убедил. Писатель, меня так и подмывает спросить: а чем ты займешься? Писать репортажи о нас в свой молодежный журнал?
Писатель. С журналом покончено, я с прошлой недели там больше не работаю. Вы тоже напишите заявления об уходе. Я нашел подходящие места для всех троих… А через годик-полтора, когда мы встанем на ноги, я на свои деньги напечатаю книгу — тиражом, как у Евтушенко, а качеством — как у Бродского. Кстати, вот вам одно стихотворение, родилось по дороге в Калинов. Называется «Разговор в конце новогодней ночи». (Декламирует.)
Уснувшие улицы, хлебозавод,гаражи и заборы и наконец-то— ступени подъезда.Снятые перчатки,повешенная на ветку шапкаи чуть дрожащий голос:«Как я разочарована.Вы этого просто не видите!»Хорошо, разве я против?Целуемся. Снова целуемся.Снежные сумерки ее опущенных век.Первая капель января в сердце.
Дрюндель. Писатель, а тебе не кажется, что это — перебор? Сколько можно сидеть на игле у прошлого, я бы так сказал.
Писатель. Это не прошлое. Это вечное.
Дрюндель. Пускай вечное, но жизнь-то у нас преходящая — бренная, тленная, местами гниловатая, поганая, по большому счету, жизнь. Я бы на твоем месте, например, постучался в дверь соседнего купе. Ты как хочешь, но я-то видел…
Писатель. То, что ты видел — только видимость. Я хочу жить и радоваться жизни всеми доступными средствами, но только по полной выкладке. Запомни, Дрюндель, если уж охмурять женщину, под ноги ей ты должен бросить если не всю Вселенную, то уж Москву — совершенно точно.
Дрюндель. Скажешь тоже! Моим бросишь Москву на растерзание, так потом собственных костей не соберешь. Да что там я — они друг другу глаза выцарапают, а женщина без глаз — это моветон. Ты впредь поосторожнее в выражениях, не дай Бог, кто услышит, примет всерьез.
Писатель. Ребята, моя и ваша судьба решена. Утром у нас назначена встреча, которая перевернет нашу жизнь. Умнейший парень, зовут Марат. Откуда-то узнал про мои планы и тут же взял в оборот. Завтра с ним познакомимся воочию.
Дрюндель. Я бы лучше с какой-нибудь феминой дружбу завел. Неделю назад сидели мы с моей бывшей супружницей, праздновали развод, так я честно сказал: если не найду тебе какую-нибудь замену, тронусь умом, и мне напишут диагноз — спермопсихоз. Coitus, ergo sum, говорили по этому поводу древние римляне. А насчет Москвы пожалей ее, родимую! Когда я вхожу в раж, идет такой выброс энергии, что тают вечные снега на полюсах. Как говорил мой любимый русский поэт Пастернак, «во всем мне хочется дойти до самой сути». И я это делаю раз за разом. В нашем доме культуры мне постоянно забивали баки разговорами о нехватке денег на самодеятельный театр. Я предложил, в духе времени, сдавать пустующие площади коммерческим организациям, сам нашел первых клиентов. Сейчас не осталось ни одного не сданного в аренду помещения и нашему театру негде репетировать и ставить пьесы. Денегу меня почему-то тоже не прибавилось. Пожалей Москву, Писатель!
Писатель. Я одного не понял: вы со мной или нет?
Дрюндель. Писатель, ты нас к стенке не припирай! Вспомни, не мы ли тебя от губы спасли, когда ты заснул на посту?
Писатель. Вы. Дальше!
Дрюндель. Не мы ли тебя из петли за три дня до дембеля вынули?
Писатель. Я тебя о такой услуге не просил, можешь не козырять. И хватит полоскать прошлое. Остаетесь вы со мной в Москве, чтобы делать наше общее дело, или нет?
Дрюндель. Наше дело? Ты нас без нашего согласия женил — да ладно бы женил, я не против! — втюхался в какой-то гешефт, суть которого не можешь объяснить, а теперь говоришь: «наше дело»!
Писатель. Значит, нас больше ничего не связывает? Ладно, в гробу я нашу дружбу видел. Тащитесь по своей колее, я как-нибудь без вас справлюсь!
Уходит в тамбур в голове вагона, хлопнув дверью.
Дрюндель. Лучше скажи, на какие шиши мы назад поедем? В Москве сейчас комендантский час, будем нищенствовать — враз загребут… Ушел…
Голос диспетчерши сообщает: «Скорый поезд 666 Калинов-Москва прибыл на первую платформу». Проводница выходит в тамбур, слышно, как гремит, опускаясь, лестница.
Дрюндель. Что он там делает, хотел бы я знать? Курит?
Вовчик. Проверить бы. На всякий. Пожарный.
Идут к двери тамбура и заглядывают туда.
Дрюндель. Где он, не вижу его на платформе. Ага, вон из буфета выбежал. Пива купил. Все нормально.
Уходят. Писатель появляется на входе вагона с сигаретой в зубах и бутылкой пива в руке. Гудок, мелькание света и огней, — движется встречный поезд. В коридор выходит и курит сигарету в конце вагона Юля. Оба с разных концов вагона смотрят друг на друга, после чего Юля, быстренько докурив, возвращается к себе в купе. Снова ровный свет и мерный стук колес. Писатель возвращается к себе в купе. Поезд трогается. Проводница занимает свое место в голове вагона.
Перегон четвертый. Неяхта-Ярославль. Октябрь 1993 года.
Появляются Кракс и Левый. На лице Левого пьяная улыбка. Он похож сейчас на чеширского кота.
Кракс. Тебе категорически нельзя пить, дружище — теряешь грань между человеком и свиньей.
Левый. Швейцар! Такси! Шнеллер! (Плюхается на пол.)
Кракс. Это, что называется, Левый у нас интеллектуально пукнул. Ты вот только что беспокоился по поводу Сашки. Я понимаю, тебе его жаль, но не до такой же степени? Сашка нам не пара. Он, конечно, всего лишь водила и фигура в этой ситуации страдательная, но разве не он предлагал по писателеву делу пустить нас в расход? И вообще, в жизни его всегда радовали три вещи — первое, второе и третье. А мы с тобой — личности интеллектуальные. По большому счету, мы его вовсе не обязаны жалеть.
Левый. Я сказал — такси! Офонарели? Администратора ко мне!
Кракс. И по штангистам скорбеть не стоит. Да, принимали нас роскошно и душевно, как на поминках, только они думали, что поминки по нам справляют, а вышло-то наоборот. Ты вот говоришь, они гуманнее наших? Так на то она и периферия! Здесь достаточно кулак показать, лоток разбомбить, дочку или сестру изнасиловать клиент шелковый становится. Кстати, если помнишь… Нет, откуда тебе помнить! Ты тогда в сауне лежал, пьяный в стельку, ну, примерно, как сейчас, бормотал какую-то невнятицу и улыбался без разбору штангистам и блядям, совершенно не различая пола и статуса.
Левый. Это кто здесь? На братков возникаешь? А по башне?
Кракс. Хороший ты собеседник, Левый! Умеешь слушать — как следователь на допросе! Так вот, пока ты лежал, одинаково равнодушный к прекрасному и безобразному полу, Шершень, их авторитет, и, как выяснилось, родич, усадил меня в джип и со всей спортивной братвой отвез в Буняково. Все калиновские штангисты родом из этого села, там у них хорошая спортивная секция в школе. И временами на штангистов, как на поэта Есенина, находит тоска по дому, они возвращаются под родную сельскую крышу, до утра пашут поле на тракторе «Беларусь» и хлещут с доярками джин и тоник в местном коровнике. (Смотрит на часы.) Точнее, хлестали. Похоже, именно в эту минуту тяжелая атлетика понесла тяжелейшую утрату, и буняковским девкам придется искать себе других хахалей.
