Работал Назаров за обычным канцелярским однотумбовым столом и все свои музыкальные, наполненные запахами и шорохами рассказы отстукивал на старенькой, купленной еще в студенческие годы пишущей машинке "Москва".
Как-то он признался: "Я в той светелке намерзнусь, надумаюсь - и сюда, в берлогу. Замысел у меня обычно там рождается. Поверишь, пока бегу вниз, боюсь все из головы вытрясти. Потому на машинке я сначала вроде заготовки делаю и откладываю на недельку, на две, а то и на год. А потом уже тачать начинаю основательно, мутную водичку этак раз десять сливаю, пока не почувствую - звенит. В лучшие времена я из светелки в берлогу раза по три с лестницы скатывался. Один раз так хряснулся, что неделю присесть не мог".
Вообще же о творчестве, о самом процессе Назаров говорить не любил, да Складнев и не спрашивал: дело это всегда тонкое и деликатное, и его бесило, когда какой-нибудь пронырливый газетчик лез к Назарову со своими вопросами: как вы пишете? Сидя или стоя, как Хемингуэй? И не ставите ли, как Флобер, ноги в таз с холодной водой? Назаров обычно отшучивался. Одного кинорежиссера он с серьезным видом убеждал, что замыслы его лучших рассказов у него возникли в... бане.
Любопытная деталь: в рассказах Назарова почти отсутствовал юмор, устная же его речь была наполнена шутками, веселыми байками, и компания за столом, случалось, покатывалась от хохота.
А было Назарову совсем не до шуток - вновь появились боли и как раз там, где оперировали. Можно было предполагать... Но выяснилось, сдало сердце, которым он так гордился. "Оно у меня железное,- говорил Назаров,- я и сейчас, на шестом десятке, тридцать верст отмахаю, и хоть бы что".
Верно, ходок Назаров был прекрасный. Раз Складнев увязался с ним на охоту,- разрешили отстрел лосей,- так все проклял, на первых же десяти километрах взмок, натер ногу. К счастью, рядом оказалось шоссе, и в Москву Складнев прибыл на огромном молоковозе.
Сейчас, на кладбище, он с недоумением думал, чем, в сущности, был интересен Назарову? Почему Назаров всякий раз так искренне радовался его приходу? Одиночество? Heт, не только. Тогда что? Интересным человеком Складнев себя не считал. Быть в центре внимания, занятно рассказывать не умел. Да и что он мог рассказать?
Проблема, которой занимался, была настолько специфичной, что в ней разбирались только узкие специалисты.
А даром популяризаторства Складнев не обладал. О его монографии, вышедшей в издательст-ве "Медицина", один академик сказал: "Этак, батенька, вы там все закрутили, что я, старый дурак, ничего не понял. Писать надобно для публики, для коллег..."
Но Назаров умел его растормошить, заставить говорить. Интересовался он решительно всем и вопросы задавал, что называется, путные, выказывая понимание институтской жизни и вообще жизни ученых. "Уж не роман ли ты надумал писать, Андрюша, про ученых и меня в заглавной роли вывести? спросил как-то Складнев.- Больно уж ты меня разглядываешь, как вошь в бинокулярную лупу".
Назаров засмеялся. "Где уж нам, дуракам, чай пить. Тут новеллку высидишь, семь потов сойдет. Роман - он либо для великих, либо для бездарей".
Может, Назарову нравилось умение Складнева терпеливо слушать? Редкий дар по нынешним временам, а в писательской среде и совсем исчезнувший. Как Складнев убедился, большинство писателей могли говорить только о себе и оскорблялись, просто сатанели, если их пытались перебив или свернуть разговор на какую-нибудь другую тему.
А чем привлекал сам Назаров, почему его, Складнева, так тянуло к нему? Ведь дружить с ним было непросто... И редко общение с Назаровым оставляло на душе ощущение ясности и покоя, чаще все-таки это была неудовлетворенность, желание как-то по-другому, с неожиданного ракурса взглянуть на жизнь.
К тому же Назаров временами был нетерпимым и резким. Однажды под вечер на дачу прикатила шумная компания телевизионщиков. Среди них был писатель, рослый, красивый и какой-то весь благополучно ухоженный. Оказывается, он прошел по поморскому Северу теми же маршрутами, какими в юности ходил Назаров.
Писатель привез семгу, выловленную, по его словам, им собственноручно в районе Летней Золотицы.
Назаров почти не пил, досадливо морщился, слушая разговоры, и все поглядывал в окно. Они со Складневым уговорились раньше лечь, а утром отправиться подальше в лес.
Семга и вывела Назарова из равновесия. Он пожевал ломтик, сказал:
- Грубый посол. В каком ресторане брали?
Писатель побледнел.
- Вы что... я сам ее поймал, сам и тузлук делал.
- Вранье, ресторанная продукция. На кой вам черт это понадобилось? Кого вы хотите обмануть?
- Позвольте, как вы можете!
- Убирайтесь отсюда к чертовой матери! - вдруг закричал Назаров и даже ногой топнул.
И долго потом не мог успокоиться, ходил из комнаты в комнату, вздыхал.
"Да что сейчас размышлять,- хмуро подумал Складнев.- Назарова больше нет. Нет, и все тут".
И вспомнил, как позвонила незнакомая женщина и, захлебываясь слезами, сообщила: "Умер он сегодня. Я в обед пошла Марфе банки ставить, соседки мы, а она мне говорит, что-то Андрюшенька не встает, заспался. Ты пойди, погляди, девка... Я подхожу-у, а он уже холодный. Марфа ваш телефон дала. Сама-то больно плоха. Вы уж приезжайте".
9
Среди прочих житейских загадок Назарова была его жена Анастасия. Как о детстве и юности, так и о жене он ничего не рассказывал - следов ее ни на даче, ни в том доме на Арбате не сохранилось. Был человек - и нет его. Ушел, исчез, растворился. И только в кабинете наверху, в затененном углу, висел портрет молодой женщины, сделанный как бы наспех, легкими карандаш-ными штрихами. У женщины был надменно-сосредоточенный взгляд, поджатые губы, длинная, гибкая, как на портретах Модильяни, шея.
Складнев уже не помнил, кто из гостей шепнул ему как-то: это и есть Анастасия.
На Анастасию было наложено табу. Исходило оно от Марфы Кондратьевны. И было ясно, что в этом доме, вообще во всех домах, где бы ни жил Андрюша, она не потерпит никакой другой женщины, кроме себя.
А женщины так не хватало в этом оскудевшем доме...
Из рассказов Назарова, из его повестей вырастал облик женщины спокойной, он проходил через все произведения писателя. Менялись имена, портретные характеристики, но образ был один. С ней герои Назарова встречались то на рыбацких тонях, то в глухом осеннем поселке на берегу северной реки. А вот на шумных московских улицах эта женщина казалась чужой, неловкой и все стремилась уехать назад, туда, на Север, где все было чище - воздух и люди. От нее веяло чем-то древним, языческим. Она не вела умных разговоров, делала простые, обычные вещи: топила печь, варила еду и иногда, оставаясь одна, пела.
У Складнева мало-помалу сложилось представление об Анастасии, как о самобытной женщине, выросшей где-нибудь в доме лесника, на кордоне, рядом с природой. И как он был поражен, когда все тот же подвыпивший критик в ночной электричке рассказывал ему: "Тася натура сложная была, с характером... Андрея любила, но не его, а талант. У русских баб такое бывает... Умна пронзительно. В женщине ведь обычно другое - интуитивная сторона превалиру-ет. А тут ум рафинированный, холодноватый, точный. Образование блестящее. В двадцать три года кандидатскую защитила. Если по уму судить, то она крупнее Андрея, талант ведь не обязательно от ума. А Андрею баба тихая нужна была, домашняя, нянька, одним словом, чтоб верила в него безоговорочно: он ведь нежный, хрупкий, только на вид громила. А Марфа это точно усекла, с первых дней невестку возненавидела. Андрей переживал. Он в ту пору и попивать начал, мрачно, в одиночку. Жена в Москве, старуха на даче, беспомощная. А тут мрак осенний давит, не пишется. Неудивительно и запить..."
Критик потер кулаками дряблые, в красных прожилочках щеки и сказал с надрывом: "Когда Анастасия умерла - порок сердца у нее был, у Андрея будто струна в душе лопнула... Он ведь к новеллистике лет пять после ее кончины не возвращался..."
Глядел Складнев в окно электрички, и, помнится, застряла тогда в его голове мысль: отчего так бывает - недруги о нас больше знают, чем друзья?
Сейчас, вдыхая сырой кладбищенский воздух, Складнев думал, что образ той светлой женщины, пришедший из рассказов Назарова,- плод писательского вымысла, тоска по желаемому, и художник, что легким росчерком сотворил портрет Анастасии, был точнее, и стилизация под Модильяни не снижает значимости рисунка.
10
За воротник упала холодная капля. Складнев вздрогнул. Перед глазами вновь возникла та полянка с золотистым стожком, полукружье берез - точно столбики света на фоне сине-зеленых, заматеревших елей. "А ведь старая ель пахнет по-разному..." - вспомнил Складнев.
Назарову было важно, как пахнет кора умирающей осины, какие запахи сохранило гнездо лесной птицы, сорванное ветром. А однажды Складнев с изумлением наблюдал, как Назаров нюхал муравейник, добродушно приговаривая: "Муравьишки-то, муравьишки... Аж вспотели. Хлопотный день. К вечеру дождь будет, вот они и готовятся".
