— Почему ты у папы просила прощения?
— Я не хотела, чтобы он уходил в море, — уклонилась от ответа Магда, отмахиваясь от нее, как от мухи.
— Да море же было спокойное, балла четыре самое большее. Не понимаю, в чем дело…
— Я не хотела, чтобы он уходил в море, — повторила Магда. — У меня было плохое предчувствие. Я уступила ему, вот и все.
Павлина хотела было задать новый вопрос, но, так ничего и не сказав, поцеловала Магду и отправилась спать.
Павлина думала о том, что больше никогда не увидит своего отца. Человека, которого она любила сильнее всех на свете, отняли у нее навсегда. Ей казалось, что будущее без него лишено всякого смысла. Больше всего ей будет не хватать его взгляда, упрямого и нежного одновременно, словно говорившего: «Я люблю тебя, Павлинка, ты для меня самая главная, самая чудесная на всем белом свете. Ты делаешь все так хорошо, так ловко и красиво… Ты необыкновенная девочка, Павлинка…»
Отец был человеком нетерпеливым, но когда смотрел на Павлину, то преображался. Он успокаивался. И вдруг словно кто-то невидимым резцом добавлял две насечки по углам его рта — раз-два, и лицо озаряется улыбкой. И он всегда повторял как заклинание одни и те же слова:
— Павлина, дочка моя…
У нее отняли этот взгляд, это августовское солнце, как будто вырвали легкое или руку, неожиданно, без предупреждения, без слов утешения, таких, например, как эти:
— Приготовься, сейчас будет больно. Мы удалим тебе ногу или глаз, тебе следует об этом знать, стисни зубы и терпи.
Нет, какая страшная несправедливость в том, что умер такой хороший человек! Гордый человек, безупречный. Сильный, невероятно сильный. Ловкий. Который умел делать все, что должен уметь делать настоящий мужчина.
Неужели всемилостивый Господь Бог мог такое сотворить? Даже отец Космас был не готов к подобному непорядку.
Она подумала об Арисе. Будет ли он по-прежнему ласков к ней? А может, еще больше? Будет ли он смотреть на нее теперь с нежностью? Самым внимательным к ней после отца всегда был именно он. Больше, чем ее собственная мать. И даже гораздо больше! И больше, чем Фотини. Павлине показалось, что она навсегда-навсегда разучилась улыбаться. «Господи, как я люблю своего двоюродного брата, — подумала Павлина. — И буду любить его еще сильнее, это точно!»
Теперь, после смерти отца, их с матерью жизнь изменится. Не будет денег от рыбной ловли. Хорошо хотя бы, что у них есть крыша над головой. Но как они будут зарабатывать на хлеб? Матери, конечно, придется работать. Может быть, она вернется на монастырскую кухню? Или наймется к Колям, она иногда им помогает по хозяйству. А может быть, устроится к судовладельцам на Спетсопулу? Они с удовольствием берут людей с острова и платят хорошо. А Фотини? Ей тоже нужно искать работу. А может, и нет… Арис зарабатывает в столярной мастерской неплохие деньги. А она сама? Ее не возьмут на завод, пока не исполнится шестнадцать лет. Она снова и снова думала о словах, произнесенных матерью, и никак не могла заснуть.
2
Суббота, первое июня 1957 года
Павлина проследила за тем, чтобы язычок замка вошел в паз по возможности без звука. Раздался тихий щелчок, она осторожно отпустила дверную ручку и на цыпочках подкралась к висевшему у входа зеркалу. Половицы страшно скрипели, а Павлине не хотелось, чтобы мать увидела, как она крутится перед зеркалом в одном купальнике.
Она рассматривала свое тело. Фигура у нее хорошая, это сразу видно. Крепкие ноги, тонкие щиколотки, стройная талия, мускулистый живот. Кожа, красивая и смуглая, досталась ей от отца, так же как и его лоб, гармоничный и пропорциональный, а еще волосы — черные и густые. С самого детства она заплетала их в очень толстую косу, доходившую до середины спины. Лицом Павлина походила на мать. От матери ей достались и рот, тонкий, изящно очерченный, и нос красивой формы, а главное, ее глаза! Удивительно голубые, такие светлые, что они казались чуть ли не прозрачными. Их необычный цвет составлял настолько сильный контраст с цветом кожи, что прохожие оборачивались при встрече с Павлиной, всякий раз удивляясь этому редкому сочетанию.
«Бедра слишком округлые, — подумала Павлина, поворачиваясь к зеркалу боком. — Попка… Тоже слишком круглая. А грудь… Да это прямо горы! Еще больше стала, это точно. А купальник стал слишком мал!»
Мать связала его в прошлом году. После смерти мужа Магда пошла на поденную работу к господину Колю. Мистер Коль, как звала его Павлина, предложил девочке обучаться плаванию кролем вместе со своими детьми. Мать была против. «Мы не в Америке, — извиняясь, сказала она господину Колю. — Мы бедные жители острова, на котором ничего нет. А плавание — это для богатых!» Но Павлина настояла на своем, заявив, что папа наверняка бы ей разрешил. И мать в конце концов согласилась.
— Нет, купальник на самом деле жмет, — подумала Павлина. — Может, просто потому, что я его первый раз в сезоне надеваю?»
Когда Арис увидел ее в прошлом году в старом купальнике, он показал пальцем на ее грудь, воскликнув:
— Нет, вы только посмотрите! — и, расхохотавшись, ушел.
А взгляд у него был одновременно насмешливый и удивленный. Павлина попыталась вспомнить ощущение, которое охватило ее в ту минуту. Ей было обидно, но при этом у нее появилось какое-то новое чувство. Надежда? Да, надежда. Может быть, несмотря на насмешку, он хоть немного восхитился ею? Сколько Павлина себя помнила, Арис всегда казался ей самым ласковым из двоюродных братьев. С маленькой еще Павлиной он обращался нежно и даже предупредительно. А может, на этот раз в его смехе прозвучало еще и приятное удивление? Радость? Словно он подумал: «Ты стала красивой женщиной, Павлинка, я и не ожидал».
Она с удовольствием подумала о трех наступающих летних месяцах. Это будет второй их с Арисом сезон на лодке. Четыре года забытый и заброшенный баркас стоял на якоре в Старом Порту. На нем случилось несчастье, вот почему ни один рыбак не захотел его покупать.
Еще полтора года тому назад Арис говорил, что «Два брата» — это честь наших отцов и надо бы вернуть лодке достойный вид. Магда и Фотини в конце концов согласились с его идеей дать баркасу вторую жизнь, оборудовав для морских прогулок с расчетом на туристов. Арис добавил тогда, что лодка подгнила и, если ей не заняться, через два-три года она пойдет ко дну, а всем Луганисам будет стыдно.
Переделка лодки оказалась делом несложным. С помощью своего сверстника, извозчика Танассиса, Арис снял блоки для травления сетей, ошкурил сверху донизу лодку. Затем установил вдоль бортов лавки из струганых досок После этого они с Танассисом в три дня выкрасили «Двух братьев» выше ватерлинии в белый, а ниже — в красно-кирпичный цвет. Механик из Коракии перебрал и смазал мотор, который завелся с первой же попытки.
С наступлением лета Арис ушел из столярной мастерской, а Павлина из ателье, и вместе они заработали денег больше, чем Арис получил за целый год. Их матери договорились о справедливом распределении доходов: две трети заработка пошли Арису как капитану, одна треть — Павлине, которая принимала и отдавала швартовы, продавала билеты и убиралась в лодке после туристов.
При мысли, что можно будет видеть Ариса каждый день, ей вдруг ужасно захотелось прижаться к его груди. Мышцы торса у него великолепные! Широкие, плоские… Да, он такой мускулистый! Бедра, живот, плечи, руки… У него самая красивая фигура на Спетсесе! Как здорово было бы поцеловать его в губы… Хотя бы раз, один только раз! Она снова и снова воображала себе обстоятельства, при которых смогла бы почувствовать губами его губы. Или хотя бы просто их коснуться, случайно, как бы потеряв равновесие… Как же хотелось Павлине проявить свою нежность открыто! Но не ту нежность двоюродной сестры, нет, настоящую нежность, нежность женщины. Как же это сделать? Да и Арис не станет такое терпеть, уж это ей точно известно. Павлина вздохнула, сняла с вешалки у входа серое полотняное платье, накинула его на себя и открыла дверь.
Снаружи было пекло. В лицо Павлине ударила волна такого горячего воздуха, что легкое, без рукавов, платьице тут же показалось ей зимним пальто. Крупные капли пота мгновенно усеяли ее лоб, грудь и подмышки. Солнце заливало своими лучами настолько ярко-белую улочку, что Павлина машинально прикрыла глаза ладонью, чтобы не ослепнуть. Она несколько секунд держала руку козырьком, пока сетчатка не привыкла к свету.
«Зимой ничего не происходит, — думала Павлина, поднимаясь по улице, ведущей к мысу Святого Николая. — Долгие месяцы тягучей, безнадежной скуки. А потом все начинается одновременно…»
Вчера она провела последний день за шитьем в ателье.
— Храни тебя Господь, — сказала ей госпожа Маритца на прощание. — Сегодня первое купание в море.
