Но теперь у него возникла потребность выделить время для себя, и он не желал проводить его в образцовом английском полудеревенском доме. Нужно было остаться где-то в полном одиночестве с самим собой, чтобы собрать воедино все те с трудом отвоеванные слова, которые он накопил за последние пять лет. Он вообще был одинокой натурой, и знал это, и даже хотел этого. Такова была цена привычки - слишком много лет уединения в серых маленьких кабинах над безмерными просторами пустоты. Уже поздно, только в зрелые годы, он узнал, что он вовсе не тот человек, каким себя считал. В один прекрасный день, без всякой видимой причины, он обнаружил, что живет под плотной маской небрежного равнодушия, словно все в нем исчерпывалось его профессией, а остальное было незаполненной пустотой. Но, по-видимому, он одновременно был еще и другим человеком, и разница начала проявляться только с уходом юности. Вот такое чувство все крепче, клешнями краба, сжимало его на сорок девятом году жизни.
Но он знал, что Кэти как личный удар воспримет его отказ от презентабельного фасада его профессии, который, в сущности, был фундаментом ее жизни. То, что он решил сделать теперь, ей неминуемо представится настолько невероятным, что она скорее всего недоверчиво скажет: «Я просто не могу этому поверить. Это как-то не в твоем духе, дорогой». Значит, вопрос встанет о…
- Я считаю… - Он совсем забыл о немце, который как раз в эту минуту произнес: - Я считаю, что у вас, англичан, во всем хороший порядок и никакой путаницы.
- Это не так уж верно в нынешнее время, - сказал Керр, заставляя себя вернуться на землю и вспомнить об этом иностранце.
- Но вам лучше, чем немцам, - медленно сказал Гельмут. - Каждый немец все время, всю жизнь думает о том, чем мы были и чем мы должны были бы стать.
- По-моему, мы не так уж различны в этом, - возразил Керр.
- Но вы не верите в мифы. - Гельмут сердито взмахнул сигарой, описав дугу на фоне французского неба.
- Может быть, и нет, - сказал Керр. - Но, как и Германия, мы тоже теряем что-то, чем обладали всегда.
Гельмут вздохнул.
- Может быть, это и хорошо, - сказал он. - Может быть, всем следует потерять все. Тогда мы все могли бы начать сначала, без лжи.
- Вы так думаете? - сказал Керр.
Они наблюдали за «ДС-8», который заходил на аэродром в Ницце, и сигнальные огни у него на крыльях, на хвосте и на брюхе мигали поочередно - точно человек закрывал то один глаз, то другой. В таком деле важно, разумеется, отличить человека от звезды. Керр мысленно записал это, наблюдая за самолетом и зная все, что делал сейчас летчик в кабине, зная, что - как это бывает всегда при ночных приземлениях - настанет момент, перед тем как он коснется земли, когда ему покажется, будто он потерял контакт с окружающим: со светом и мраком и с землею и воздухом. И легкий удар колес о бетон принесет облегчение, потому что самое лучшее в полете - это все-таки реальность земли, когда ты возвращаешься на нее.
Он догадывался, что немец, разглядывая небо, полное звезд, тоже думает о «ДС-8», и Керра забавляла и в то же время удивляла мысль о том, что вот они - два серьезных человека, которые уже покончили со всякими легкомысленными пустяками, несколько неуклюже, но искренне как будто начинают дружить и что в основе этой дружбы лежит не то, о чем они говорили, а то, о чем им не надо друг другу говорить. Недоставало только теплоты, и едва Керр об этом подумал, как немец тут же восполнил пробел.
- Я думаю, друг мой, - сказал он чуть-чуть печально, - что нам следует завтра быть осторожными. Будет ошибкой, если мы теперь убьем друг друга.
Это говорил очень усталый человек, и Керр понял, что оба они скрывали друг от друга свое утомление - утомление вовсе не физическое. Казалось, оба кончали с чем-то, словно завтрашний день должен был помимо их воли стать финалом их юности, а потом они попытаются распорядиться собой по-иному.
Был классический, жемчужно-розовый рассвет, когда они взлетели с покрытого росой аэродрома и направились в сторону Фрежюса, набирая высоту в утреннем воздухе, таком легком и тихом, что они совсем его не ощущали. Керр летел в нескольких футах от правого крыла Гельмута, чуть позади, чуть левее, так что физически они были совсем рядом, и Керру приходилось предвосхищать маневры немца, что он делал, почти не думая. Один раз Гельмут обернулся, и краткая скупая улыбка предупредила Керра, что он собирается повернуть от моря в сторону суши, но Керр уже предвосхитил этот момент. Они обходились без радио: ни тот, ни другой еще не надели масок.
И Керру не хотелось этого делать: им владела какая-то вялая апатия. Он с трудом заставлял себя настроиться на ритм и обрести целеустремленность, с какою они два месяца разыгрывали эту шараду, - сегодня это было гораздо труднее, чем вчера, когда за ним в строю было еще пятеро. Все это перестало быть игрой, перестало быть работой, и предстоявшее требовало больших усилий.
- Здорово, ребята, - произнес голос Шермана. - Гельмут, ты на четыре секунды опоздал, - пошутил он. - Не утро, а сказка, черт побери!
- Ты сказал, чтобы этот француз не лез к нам? - спросил Керр.
- Вчера вечером я наорал по телефону на французского полковника и сказал ему, чтобы он оставил нам хоть кусочек неба свободным от этих мальчишеских безобразий.
- Вам придется нас предупреждать, - сказал Гельмут Шерману. - Нас только двое, и мы можем не заметить его вовремя.
- Буду начеку, - сказал Шерман. - Не беспокойтесь.
Они все еще продолжали набирать высоту, и Керр стал думать только о полете, стараясь возбудить в себе интерес и всецело посвятить себя этому полету. Следы времени внутри кабины были утешительно знакомы - тонкий слой зеленой краски был изрядно исцарапан, облупился, и кое-где проглядывал металл. Но это же рабочее место летчика, твердил он про себя (точно это была теория, требовавшая подтверждения). Просто и рационально устроенная приборная доска вела с помощью стрелок, шкал и лампочек учет всему, что он делал тут, наверху. «Делал» было не вполне подходящим словом, собственно говоря, подходящего слова для этого он еще не нашел. То, что он пытался сохранить в своих полетах, то, ради чего он летал на разных, но всегда сравнительно небольших самолетах и брался за требующую изобретательности работу «воздушного извозчика», был их творческий характер. И хотя теперь он это знал, потребовалось немало лет, чтобы он понял, почему он выбрал именно такие полеты. В сущности, любой полет требует известной доли искусства, потому что у него есть не только начало, середина и конец, как у добротной, написанной по классическим канонам, пьесы, - нет, лучшее в нем ( хорошее приземление)-это как удар кисти, и ты всегда придаешь ему неповторимость, которая остается только твоей. Он понял, как работает Гельмут, пролетев рядом с ним полчаса: немец знал все тонкости летного дела, хотя сам лишь строго выполнял, что требовалось. Контуры его маневров были четко очерчены, отсутствие каких бы то ни было отклонений могло показаться человеку помоложе проявлением механистичности и автоматизма. Но применяя к нему свою теорию полета, как искусства индивидуального, Керр понимал, что наблюдает глубокое проявление одной из наиболее здоровых черт немецкого характера - любви к законченности и ненависти к беспорядку.
Маленький «мессершмитт» с его квадратным силуэтом работяги и срезанными крыльями, с колесами, которые после взлета взметываются вверх, как руки дирижера, был на самом деле плодом чего-то несравненно лучшего, чем бесчеловечная система, которая его использовала. Впрочем, и его собственный «харрикейн» был тоже компромиссом между практическими требованиями и фантазией - правда, он был более легкий по виду и очертаниям, чем немецкий самолет, даже не казался военным, словно был построен лишь для того, чтобы летать, а не служить оружием.
- Теперь я вас вижу, ребята, - сказал голос Шермана. - У вас такой вид, как будто вы сцепились вместе, точно спаривающиеся бабочки. А еще больше вы сблизиться не могли бы?
Это был комплимент.
- Теперь я вижу вас, - отозвался Гельмут.
- Я тоже, - сказал Керр, подтверждая.
Еще несколько секунд - и они окажутся над своим полем боя или, вернее, в нем, поскольку они ведь не были связаны с землей и больше походили на дерущихся рыб, которых не ограничивает никакое измерение. Керр вынул блокнот и сделал последние заметки перед началом работы. Ему приходилось записывать все тут, наверху, потому что тут была ясность. На земле он ее утрачивал - потому-то ему и нужны были деньги и уединение: он попробует воссоздать неповторимый аромат полета и вспомнить свои открытия.
- Не забудьте, - говорил Шерман, - вы можете подняться на лишние пять тысяч футов (они просили об этом), но не спускайтесь ниже вертолета и продолжайте действовать, пока я не дам команды. Не расстреляйте свои холостые патроны друг в друга за первые же пять минут и больше не путайте кнопки кинокамер с пулеметной кнопкой. Десять - двадцать секунд съемок вашими камерами - больше нам не требуется. Вы оба видите вертолет?
