— Петюшка, хочешь поесть, мой соколик? Я тебе молочка с булкою дам — беспрестанно предлагала ему Лизавета.
— Нет, — едва слышно шепнет мальчик к потупит голову.
— Петечка, ты что так тяжело вздыхаешь? У тебя болит что-нибудь? — спросит заботливо Марья Степановна.
— Так… — тихо ответит ребенок, прячась под одеяло.
Но, заслышав сердитые крики Дарья Степановны, он испуганно дрожал и дико опирался на дверь.
— Не бойся, родненький, — говорила Лизавета. — Барышня ничего тебе не сделает. Она так кричит. Уймется… Не обидит тебя.
— Дашеточка, пожалуйста, не кричите так: Петя ужасно пугается! — умоляла Марья Степановна.
— Какое мне дело до вашего Пети! Навязали мальчишку на шею и думаете, что все будут по его дудке плясать и на цыпочках холить… Я у себя в квартире знать никого не желаю!
— Ведь он болен… Он перепуган… Пожалейте… Вот погодите, поправится, тогда…
— Я давно это слышу, — сердито перебивала сестру Дарья Степановна. — Мне все это надоело! Вы и Лизавета помещались с вашим Петей… Все знакомые смеются.
— Над чем же тут смеяться? — с горечью спрашивала Марья Степановна.
— Выбирайте или меня, или вашего мальчишку! Вместе мы жить не можем!
Марья Степановна спешила скрыться и не отвечать на такой щекотливый вопрос.
Тучи все сгущались, и гроза надвигалась.
Однажды утром Дарья Степановна, вставшая в самом скверном расположении духа, позвала к себе Лизавету.
— Лиза, я уезжаю! — сказала она нарочно очень громко.
— Да что же это вы, барышня?! Что вам на ум взбрело, прости Господи? Опомнитесь! Ну, куда вы поедете?
— Нет, нет! Тут жить невозможно… Сестра родная променяла меня на первого нищего… Да и ты тоже хороша! Собирай, Лиза, мои вещи. Принеси на кладовой сундуки.
— Полноте, барышня, народ-то смешить… Грешно на младенца такую ненависть иметь… Господь вас накажет.
— Молчи, Лизавета. Снимай мои занавески… снимай картины. Собери мое белье! Я уезжаю.
Больной мальчик, лежавший на кухне, все это слышал; умоляющими глазами, полными слез, смотрел он то на Лизавету, то на Марью Степановну.
— Не бойся, Петечка, тебя никто не обидит. Тетя добрая, хорошая… У нее голос такой громкий, — успокаивала его Марья Степановна.
— Покушай кашки, родной. Я тебе сладкую кашу сварила… Ужо гостинца куплю, — говорила Лизавета и гладила мальчика по голове.
Он смотрел на них серьезно и молчал. Дарья Степановна перевернула всю квартиру вверх дном. Она поминутно входила в комнату сестры говорила слабым голосом:
— Сестра, разделите серебро, которое осталось после наших покойных родителей.
Дарье Степановне казалось невозможным называть теперь Марью Степановну иначе.
— Что вы делаете, Дашета? За что вы меня так обижаете? Побойтесь Бога… Я вас люблю и ни на кого вас не променяла… Что вам сделал невинный бедный крошка? — плакала Марья Степановна.
— Я не останусь! Пусть все видят, что вы меня выжили из родительского дома!.. — Дарья Степановна тоже всхлипывала.
— Я вас не выживаю… Мне очень тяжелы эти неприятности. У меня все сердце выболело. Но я не в силах выбросить беззащитного ребенка, как щенка… Да и щенка-то жаль… Господь не простят мне этого…
Дарья Степановна уходила в слезах. Через несколько минут она появлялась снова и снова говорила слабым голосом:
— Сестра, вы трюмо себе оставляете или мне отдадите?
— Берите, Дашета, все, что хотите… Мне ничего не надо… Выбирайте любое в квартире.
Лизавета была очень недовольна своей младшей барышней и, умудренная годами, шепотом наставляла старшую:
— Вы не поддавайтесь, барышня. Она уходится. Куда ей уехать-то! Так только шумят.
— Ах, Лизаветушка, я совсем измучилась от этих неприятностей, сердце так и ноет. Не знаю, что и делать… И сестру жаль… и Петю жаль…
— Ничего, барышня, не поддавайтесь. Соблюдайте свою амбицию… Уж верьте мне — лучше будет… Не вышвырнуть же ребенка в угоду ей… Да храни Бог! Я женщина простая, и то бы этого не сделала…
Однажды Дарья Степановна ушла с утра и долго не возвращалась. Марья Степановна очень тревожилась, плакала, даже ходила сестру искать.
Дашета вернулась только к обеду и позвала в свою комнату Лизавету.
— Лизонька, я нашла себе квартиру. Две комнаты. Конечно, так жить, как жила, не могу.
— С чего вы это, барышня, такие глупости затеваете? — упрекнула ее Лизавета.
— Скажи, Лиза, ты со мной пойдешь или с сестрой останешься? Может, ты тоже без мальчишки жить не можешь? — едко спросила Дарья Степановна.
— Я век жила по правде, так и буду жить, — уклончиво отвечала старуха.
— Нет, скажи, Лиза, ты кого выбираешь? Меня или сестру?
— Да что вы, барышня, пристали ко мне? Глаза бы мои не смотрели на ваши раздоры… Возьму и уеду совсем в деревню, и будет вам конец, — рассердилась Лизавета.
Все знакомые принимали участие в примирении сестер: и вдова Сидорова с дочерью, еще две старушки, Лебедкин и все старались уговорить Дарью Степановну.
— Петенька вам теперь веселье и забаву принесет… Одним ведь скучно жить. Средства, слава Богу, имеете. А вырастет, покоить вашу старость будет, — говорила вдова.
— Сам Господь велел сирых любить… Он, Милостивый, за это счастье пошлет, — говорили старушки.
— Я в газетах читал такую же историю, — рассказывал Лебедкин. — Что же бы вы думали? Ребенок-то оказался украденным! Его какая-то дама разыскала и благодетелей милостями осыпала… Может, и Петя ваш какой-нибудь принц. Вы не унывайте, почтенная Марья Степановна. Ведь вы не жили, а прозябали. Только теперь начнется для вас настоящая жизнь, которую украсит лепет дитяти. А Дарью Степановну мы замуж выдадим. Бог ей своих деточек пошлет. Она ведь у нас добренькая! Тогда и Петю полюбит… Так ведь, милая барышня? — шутил Лебедкин.
Дарья Степановна очень рассердилась, наговорила Лебедкину много неприятностей и не стала больше к нему выходить.
VIII
Борьба и победа
Дарья Степановна почувствовала себя нездоровой и раздумала переезжать. Она заставила Лизавету опять разобрать уложенные сундуки, все расставить и развесить по прежним местам. Из своей комнаты она почти не выходила и разговаривала только со своими собаками. Если к ней заходила сестра и участливо расспрашивала о здоровье, она отворачивалась и отвечала сквозь зубы:
— Ничего… Я здорова…
Как-то вечером Дарья Степановна позвала Лизавету, оправила на себе капот, оглянулась, удобно ли лежат на диване подушки, и проговорила слабым голосом.
— Лизанька, позови сестру… Скажи, что мне очень худо.
Она легла на диван, закрыла глаза и начала стонать.
Испуганная, встревоженная, вбежала Марья Степановна в комнату сестры.
— Дашеточка, милая, голубушка, что с вами? Лизавета, воды! Капли принеси… Беги скорей в аптеку… Зови доктора…
Лизавета про себя усмехнулась, принесла капли, но за доктором не пошла.
Марья Степановна суетилась около сестры, прыскала ей в лицо подою, расстегивала платье, растирала ей рука…
— Дашеточка, родная, очнитесь! Что с вами? Сестренка моя! Сейчас доктор придет…
Дарья Степановна открыла глаза и проговорила едва слышно:
— Вот до чего довели меня все неприятности и ссоры…
— Успокойтесь, Дашеточка… Что вы чувствуете? Что у вас болит?
— Я умру. Машета. Этот мальчишка меня уморит.
— Полноте… Успокойтесь! Если уж на то пошло… Я что-нибудь придумаю…
Голос у Марьи Степановны оборвался, и она закрыла лицо руками.
Дарья Степановна поднялась и села на диван.
— Машета, с тех пор, как он у нас, никому нет покоя… В доме нет порядка, и всюду грязь. Вы стали совсем другая — постоянно скучная и расстроенная… Ко мне переменились и меня разлюбили.
Марье Степановне очень хотелось возразить, что переменилась-то сама Дашета, что она никому не дает покоя и беспричинно нападает на ребенка, который ни в чем не виноват и ей не мешает… Но она промолчала, боясь расстроить больную сестру, и только успокоительным тоном сказала:
— Я вас, Дашеточка, не разлюбила и никогда не может этого быть.
— Машета, все знакомые смеются над вами, — продолжала Дарья Степановна. — Все говорят, что вы на старости лет завели себе игрушку, живую куклу, и что это совсем не дело старой женщины возиться с ребятами.
Марья Степановна хотела сказать, что ничего нет смешного в сострадании, что не может быть для честного человека игрушкою живое существо, и многое могла бы она еще прибавить, но не решалась, ввиду болезненного состояния сестры.
— Перестаньте тревожить себя, Дашета. Если вам так противен Петя, то я как-нибудь устрою… Не могу же я бросить его — маленького, беззащитного крошку! Если бы вы захотели, Дашета, как бы хорошо мы зажили втроем… Он бы полюбил вас, он такой славный.
