Я вышел в полдень, когда сверху на меня покатился пенопластовый дождь вперемешку с озоновым слоем в виде мелких кристалликов льда. Я слышал, как барахтаются в жиже машины на боковой улице. Я вышел на центральную аллею, потом в каменном парке я приземлился на покатистую лавку и прикусил горлышко эбонитового чубука. Я забился в подъезд; лампы слепили мне глаза. Поднялся на этаж. Мне открыли дверь. После нашпигованных гвоздями штиблет на кафельном полу красном, словно кровь оставались сгустки азота в виде полопавшихся кристалликов льда. На уровне колен стелился бас. В коридоре штабелями валялись оранжевые огнетушители и мокрые рубашки. На уровне глаз мелькали головы. Пахло женскими духами и соловьиным потом. Я осел на покатистую канапе и закусил чубук. Чувак, державший в руке пульт от телевизора, предложил мне чай. И не услышал от меня отказа. Чай, Джонни, говорит. А сам щелкает, щелкает. Позади него на плоской кровати под одеялом что-то двигалось. Мимо моего носа челноком проходили голые азиатки. Над маленькими стеклянным столиком в здешней атмосфере купался пар, дым, чад, струи белые как рай, как одеяло, которое двигалось. Как дверца холодильника, которая отворилась. Сегодня рождество, сегодня рождество, с рождеством, с рождеством, слышал я. А под ногами ползали сонные мухи; они путались, запинались и сталкивались друг с другом. Мне бы что-нибудь по экзотичнее, говорю, что-нибудь, что никто еще не пробовал. Хорошо Джонни, я прекрасно слышу не нужно так кричать, говорит мне пульт. Тереза, загляни в ящик да не в этот продолжает пульт, в другой загляни. Да, да говорят губы над пультом, и тащи все сюда. Электронные весы запиликали, словно колокол, забили. Я поднял голову от испуга. Потолок белый, белый, словно мел хоть и выложенный клинкерами, швов почти не заметно, думал я. Зато вниз, словно сталактиты свисали тянучки медвяной росы. Я вскинул бельма к окну. Под батареей кишмя кишели муравьи; они разминали плотно сложенные спаянные кубики сахара и собирали из него конусообразную хибару с миллионом, миллиардом крошечных окошечек и туннелей, будто комариные клоаки. Теперь-то понятно, откуда здесь столько тли, думал я. Мне даже показалось, что я заметил муравья-фермера, они о чем-то переговаривались с муравьем-гильотинщиком; оба внимательно слушали, а потом когда доходила очередь, прогоняли каждый свою «телегу», не перебивая ни хуя, не пуская слюней и прочего дерьма, как это обычно бывает, вы знаете…, нет; они словно два удодских дипломата или там банковских прокуратора в выглаженных до нужной упругости костюмах с правильной осанкой, встретившиеся за деловым ленчем. Мне даже стало жутко холодно от всей этой пидорской строгости и формальности. Готово Джонни, услышал я через километры, тонны чада над маленьким стеклянным столиком. Из тумана показалась шестипалая ладонь и шесть белых как дверца холодильника кругляша опустились на мою, пятипалую, затем в карман, под язык, потом между зубами и дальше во внутрь в желудок, привратник, бачек белый, белый, словно вата, переполненный чихнул, смыл. Накинулись опарыши на опарышей крысы. Что-то все же попало через кровеносные сосуды, сонную артерию, височные доли, что-то попало в мозг, но это случилось уже потом. После того как я достал из внутреннего кармана радужного пиджака, достал смятую купюру. Тогда шестипалая запротестовала, я это хорошо запомнил, хоть и все было будто в тумане серо – перламутровом. Это подарок Джонни, сказала ладонь. На Рождество, с Рождеством Джонни, говорит. Тереза убери это обратно в ящик, и рука, ладонь скрылась так же не заметно, как и появилась. Я слышал, как скрипит одеяло, но не видел его, я слышал, как шлепали босые ножки Терезы по кафельному красному, словно Марс полу. Топ-топ-дзынь – так забегали. После того как я спустился в клозет и запер дверь на все имеющиеся и не имеющиеся замки и задвижки. После того как переполненный бачек удалил смятую купюру, после того как ее обнаружили опарыши, затем позырили в оба красных, словно линии на ладонях, позырили красные бельма крысы. Все это произошло уже после того как мне адски захотелось выбраться на улицу, а вы знаете какая прекрасная погода в Рождественский день. В клозете на мягком полу подбоченясь к ершику стояла мигающая елочка. Точная копия той, что у меня только мини-экземпляр. Я вспомнил, как скинул с себя одеяло и первым делом выдернул телефонный провод из спутника. Странно бывает иногда что-то вспомнить. Странно бывает запомнить какую-то совсем незначительную хуйню, которую вы бы и не заметили. Даже если сфокусировать на нее тридцатидюймовым объективом. Все равно бы не вспомни… Куда вы смотрите? Вам интересно, зачем тут собраны чемоданы и авиабилеты? Они здесь давно. Сложно сказать насколько. Но они стоят здесь уже после того как я сблямзал по лестнице. После того как я услышал песню, песню, кукушки. Настолько прекрасную, мать ее, что богом клянусь ничего подобного я уже и не надеюсь услышать. Она пела сквозь вентиляционную сетку. Но не успел я вывинтить все задвижки на белой, словно шкура агнца двери клозета, как что-то ебнуло меня в бок, я повалил мигающую мини-елку, растоптал ершик. Два тела упали; одно на бочек, другое получило удар в висок; кусок фаянсового черного как уголь и блестящего как роса толчка отлетел в стену. Брызнула кровь; бочек зашумел, засвистел, вывалились жилки, куски, сгустки кровеносных сосудов и вен – прыск-прыск; жух-жух – переполненный, сверху до низу бочек вывернул себя на изнанку. Набросились опарыши, на них набросились крысы, но все это случилось уже потом.
Через болтающуюся, словно маятник поскрипывающую дверь клозета было видно, как в коридоре мерцают люминесцентные лампы; они переговариваются друг с другом. Прислонившись к зеркальному шкафу, стояли, мялись две куртизанки, стояли там, в коридоре будто пришибленные. Стояли, лупились, шаркали башмаками на огромной платформе. Плечи и грудь прикрыты татуировками типа там стрелами с охуевшими от счастья ангелами и прочей фигней из того же разряда. Особый тип белья – вот что их выдает. Ни мэйк-ап, ни дырявые чулки – это все для прикрытия. Белье и лупила. Длинные упрямые бельма с впадинами и динамичным поблескиванием, если позволите, словно лампы в потолке; белые, словно дверца у холодильника, словно рай. Это напомнило мне одну такую пришибленную. Я сразу выделил ее из толпы и, не сомневаясь, тыкнул на нее пальцем. Что-то переворачивалось внутри меня, когда я ее видел. Яйца чудовищным образом наливались, и я понимал, что неимоверно хочу оплодотворить эту самку. Вот и сейчас также, подумал я. Рывком кое-как я выбрался из угла клозета, топча елочные украшения, мишуру и ангельский дождь, распластанный по залитому кровью полу. Среди всей этой суматохи и неразберихи я слышал кучу голосов, но пропускал все их мимо ушей кроме криков. Экстатических воплей, если можно так выразиться, таких мелодичных что грех было им не подпеть. Я взял силой. Зеркала идеально передавали картинку. Это главная их функция в этом спору нет. Мой член работал как ракета. Несколько раз я ощущал легкое подергивание и мигающее и вновь исчезающее тепло, словно парное молоко обливало мою спину, ноги, руки, грудь, голову. Я слышал как падает дверь, как ломаются кости, слышал как течет кровь, на плите кипел чайник, повар в головном уборе белом, как и его фартук сновал по кухне, словно обрубленный пидор и матерился про себя так тихо, тихо, словно бой настенных часов у него над головой. Я слышал, как шуршит одеяло, как проседают кнопки на пульте в соседней комнате, но все это было уже потом. После того как я прошелся, прошелся в несколько кругов по двум этим пришибленным сучкам, после того как разбилось зеркало, после того, как что-то во мне перевернулось и яйца мои вздрогнули словно под напряжением. Я трахал их так эпично, если это слово здесь уместно, так эпично, что все остальное мало меня волновало, а если и волновало, то казалось таким не существенным что исчезало в тумане, в сумраке бесконечных лабиринтов, обоссанных переходов и коридоров.
Я вышел на улицу когда уже смеркалось. Тротуары превращались в поле битвы. Снег распадался прямо в воздухе и долетал до меня в виде застывших кристалликов льда. Было тихо. Но вывески магазинов по бокам улицы все еще горели, горели синим, красным, фиолетовым, как в кино, вы знаете. Изо рта пар – дымился такого же цвета. Он раскрашивал капли льда во все цвета радуги и указывал мне путь. Но это все случилось уже после. После того как я очутился в совершенно незнакомом мне месте. Сложно было сказать на аутсайде это или инсайде, под водой или в небе, в нашу эпоху либо доисторическую. Ощущение, чувство распада присутствовало, сопровождая каждое нерачительное движение, каждый незначительный шорох. Мой один хороший друг сидел, свесив руки с коленей, и напевал что-то очень знакомое. Все было увешано гитарами, словно сталактиты они слетали с потолка и разбивались вдребезги. Длинный обвешанный лампами коридор уходил в неизвестность, в неизвестность уходили следы на снегу, в неизвестность уходил я…
