Жииить. Жить хочется неимоверно. Воооздух вдруг такой сладкий, такой вкусный — каждый вдох откусываешь ломтями, запивая водой из воздуха. Жить хочется так, что рука, держащая старенький тепловизор, как застывшая, держит его у глаза, не чувствуя ломоты в артритных пальцах, болящего уже пару недель локтя и саднящей огрубевшей кожи.
Топ-хлюп. Собранное тепло просачивается, утекая из-под мокрой куртки. Эпитеты перестают быть, прилагательные высыпаются на мокрую землю… ах да, это же не земля, а что это, что… черт, забыл.
Если идти вчетвером по серой зоне… нет, не так. Просто. Идти вчетвером по серой зоне. Почувствуйте, потрогайте, вдохните вот это: четыре человека идут в серой зоне. Можно сколько угодно хищно ухмыляться и напевать под нос «Это пехота, детка», но на самом деле иногда так страшно… нет. Не умереть. Страшно проебать в единственный теплак цель. Не увидеть, не понять, не успеть сказать своим. Страшно, что нас положат в секунды в эту грязь — потому что ты не увидел.
Топ-топ. Обойти лужу. Не смотреть под ноги. Растяжку не видно, но слышно. Возможно. Если повезет. Увезет. Подвезет. Черрррт. Собраться. Смотреть. Холодно как… и тут же бросает в пот. И так — сотню раз за десяток минут.
Проходят эти минуты, проходят по ним люди. Один, два, три… где четвертый? Где, бля?!!!.. Фух. Вот он. Все на месте.
Можно выдохнуть. Теплак садится. Черт. Топ-хлюп-шлеп.
По серой зоне идут четыре человека. Закончится этот безумный сжигающий шаг? О да. Скоро.
Мы всегда заканчиваем. Это пехота, детка.
Черт, как холодно.
День третий
Утро. Красит нежным светом. Просыпаемся одновременно, от холода, в полседьмого. Тихо. Чччерт, как же тихо. А нет, это я рано подумал, — в стороне «Эвереста» слышны хлопки вогов.
— Чуеш, Мартин. На нараду, мабуть, не поеду. Ги-ги.
— Та ты шо? Комбат в.ебет.
— Нас еб.ть — шо небо красить. Мы ж в армии. Или краску не привезли, или лестница короткая.
— А. Точно.
Я высовываюсь из-под спальника и поправляю, надвинутую на самые глаза, шапку. Спать в шапке — настолько въевшаяся привычка… Избавлюсь ли от нее когда-нибудь?
— И мне подкури, — хрипит директор роты со своей койки, — и эта… Смотри. Сегодня — день Жэ.
— У нас каждый день — день Жэ.
— Этот — особенный.
— Почему? — я достаю потрепанный китайский телефон.
— Не знаю. Чуйка.
— У меня тоже чуйка. Шо твой день Жэ будет долгим.
А значит — треба пожрать.
— Ставь чайник. У меня где-то овсянка была, в пакетиках.
— О блин, гля, мне англоязычная барышня пишет.
— И шо пишет?
— Хелоу, хау а ю.
— А ты ей шо?
— А я ей тоже: ай эм файн, сенк ю, хау а ю?
— Фигню написал, херово ты английский учил. Надо было: гуд морнинг мэм, ай эм брейв юкрейниан солджер фром самый передок энд ай си сепаратистен эври дэй.
— Ага. Марик из зэ кэпитал оф сектор Эм.
— А лив ин кунг энд гоу то работа бай бэха эври дэй.
— Ай хэв а френд Мартин, бат хи из крейзи.
— Сам ты крейзи. Давай уже сигарету.
— Плиз тейк фром май нью икея-полочка.
Курим, смотрим на начинающийся дождь. Взревывает генератор, возле палатки Гала накрывает пустым мешком стоящие на ящике разваливающиеся зарядки для раций. Внутри палатки Шматко ругает кого-то за невымытую сковородку. Чччерт. А так и не скажешь, что это позиция, которую мы окончательно заняли вчера.
— Может, ну его нахер, эту овсянку, и картохи сварим?
— Потейто, плиз. С чем ее есть-то?
— С солью.
— А, ну норм. Ординари морнинг он террикон.
— Яволь.
Три часа спустя.
Хорошая штука — софтшелл. Даже такой, лютый китайский. Воду не пропускает, хоть и жарковато в нем бывает.
Ротный стоит и смотрит в морось. Мы внизу, там, где десять тысяч лет назад, то есть позавчера, Ярик ставил свою дашку. Видимость сейчас хреновая, другой край карьера не видно, и поэтому мы просто стоим, не ныкаемся за чахлым кустарником. Мы еще набрались наглости и въехали сюда на «Волыньке», кстати. Привезли бэка на дашку и ящик ОГ-9. Хорошо на машине вышивать, когда сепары тебя не видят, хоть не руками таскать.
— Справа ни черта не видно. Правую дорогу мы не контролируем и выезд с амонскладов в нашу сторону — тоже, — говорю я и посильнее натягиваю на голову капюшон софтшельной куртки.
— Зато за карьером все видно. Ну, или будет видно. Левую дорогу видно всю, — отвечает командир и ежится.
— Левая дорога упирается точнисинько у шосту роту.
— Шоста рота из-за нелепой архитектурной изысканности террикона видит только половину дороги. А мы видим всю. А правую сторону будем сверху смотреть.
— Так что, тут ставим?
— Да. Спостережный пост номер один.
— Как назовем?
— Хер его знает. Прапор, есть идеи? Мастер?
— Эээ… Ну, мы же в горах, так? — Прапор начинает строить логическую цепочку. Цепочке тяжело, но она старается.
— Ага. На знаменитых донбасских горных курортах, — тут же подначивает Мастер.
— Не. На Афган похоже, — говорит Ваханыч и закуривает.
— Афган, Афган… — повторяет Прапор.
— Я твой кишлак баран шатал, — выдает молчавший доселе Козачок.
— Ладно, — соглашается Прапор, — пусть будет «Кишлак».
А верхний пост?
— От чем вам не нравились «Первый» и «Второй»? — смеется Вася.
— Та ну. Так не прикольно. А надо, шоб було прикольно! — возмущается Мастер.
— Отэто ваше выражение «Та ну, так не прикольно, а надо, шоб було прикольно» треба написать большими буквами над всей вашей военной карьерой. Как раз очень точно будет, — вклиниваюсь я.
— Шиномонтаж, — говорит Прапор.
— А чего — «Шиномонтаж»? — интересуюсь я. Не, полет их мысли мне не понять, это точно.
— Там шины огромные старые лежат. Белазовские, чи шо, — поясняет Прапор.
— Горіла шина, палалааааа, — отчаянно фальшивя, но очень громко и старательно начинает петь Козачок.
— Все, нам п.зда. За такое пение не сепары — наши тебя сами пристрелят, — опять смеется ротный и оглядывает яму. — Если пехота прожила где-то три дня — хрен ее сковырнешь.
— Опять комбата цитируешь? — спрашиваю я.
— Нет. Гая Юлия Цезаря.
— Ги-гиии…
Хмурый Ярик вылезает из ямы и идет к нам за сигаретами. Дежурить ему еще час. Длинное тело пулемета накрыто дождевиком, сидящий рядом с ним Кирпич имеет вид индифферентно-несчастный. Дождь, кстати, вроде перестает. Все, бусом уже не выехать — по полю не пройдем. А красиво здесь, кстати, карьер террасами спускается вглубь и тонет в серой водяной взвеси…
— День Жэ, — повторяет ротный утреннюю фразу.
— Почему?
— Не знаю. Чуйка. Пошли наверх, тот СП посмотрим?
— Шиномонтаж?
— Ага. Автомобилисты-любители хреновы. Кстаааати, — командир аж останавливается, не дойдя до «Волынянки» несколько метров, — есть идея. Насчет шин.
— Какая? — тут же спрашиваю я.
— Ээээ… Тре подумать еще, — и Вася залезает за руль, непонятно как складывая свои ноги в тесную машинку.
— Знаешь, как заинтересовать идиота? Завтра расскажу… — цитирую я и впихиваюсь на пассажирское. Сзади набиваются еще трое, машина возмущенно тарахтит запоровским двиглом, но исправно тянет нас по нашему хай-вэю на террикон. День Жэ. Хм. Интересно, почему.
О, дождь закончился.
Три часа спустя.
Хочется сказать что-то типа «кипит работа вокруг, и я вижу, как из ничего появляется взводный опорный пункт», но это ни хрена не так. Вот совсем.
Восемь блиндажей класса «бунгало», то есть небольших, на два-четыре человека, уже раскиданы по террикону. Точнее, не они, а прикинуты места, где они будут выкопаны. Смесь глины и разнокалиберных камней, состав нашего террикона вполне предсказуем, но блиндажи не копаются. Во-первых — мы пытаемся выпросить «колупатор», военный экскаватор, а во-вторых — нужно копать позиции. Из позиций можно воевать и в них можно прятаться. А в ямах для блиндажей нет никакого смысла, если нет леса на перекрытие. Логика проста и незамысловата, как, в принципе, все в армии, и мы неизбежно следуем ей. Люди спят в палатке, одновременно — примерно две трети состава, остальные — в нарядах. Во второй палатке — продукты и барахло.
